Блохин Николай

Избранница

Рассказы. 

Избранница

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч;

о, если бы ты был холоден, или горяч!

Но как ты тепл, а не горяч и не холоден,

то извергну тебя из уст Моих.

(Откр. 3, 15-16)

Обычно жизнь человеческая течет тихо и однообразно. Но бывает, что случается взрыв, тихость и однообразность вдруг рассыпаются и перед человеком открывается совершенно неведомая ранее дорога жизни, о которой и не думалось, что она есть, что она вообще возможна. А она – вот она! Все, чем жил раньше, о чем думал, все переиначивается, переворачивается. И это может случиться в течение нескольких дней и даже часов. А то и минут. Это может случиться как со взрослым, так и с ребенком. То, о чем здесь речь, случилось с ребенком, с семилетней девочкой по имени Зоя.

На несколько часов Зоя оказалась у бабушки, с которой до этого не виделась целых два года – мама не возила. Зоя с мамой жили на другом конце Москвы. Зоина мама со своей мамой, Зоиной бабушкой, очень не ладила и почти не общалась, даже по телефону. А если и общалась, то общение было такое:

– Не утомляй и не утомляйся, не привезу я тебе Зайку! – так всегда называла Зою мама.

На том конце провода бабушка тягостно вздыхала:

– Да ну хоть чмокнуть ее в щечку, хоть пирожков моих отведать...

– Знаю я твои пирожки!.. Окрестишь ее втихоря, как меня тогда! Обложилась иконами!.. Мне и к дому твоему подходить тошно. Забыла молодость свою?!

Последняя реплика летела уже навстречу частым гудкам в трубке. После чего мама свирепо бросала свою трубку на рычаги.

Нет, бабушка не забыла свою молодость. Как можно забыть погоню за тобой с топором собственного мужа, когда он от дочери своей (будущей Зоиной мамы) узнает, что ее крестили: "И в водичку окунали, и крестик целовали..."

Своего дедушку Зоя видит два раза в месяц. Дедушка давно уже, еще до рождения Зои, определен в Дом ветеранов, куда и ходят они с мамой навещать его. Когда-то он был страстен и одержим (это слово мама очень любит), жизнь прожил огневую, но огонь весь прогорел и теперь он никого не узнает, даже Зою с мамой. Звали дедушку Долоем. Еще более страстный Зоин прадедушка так его назвал – Долой. Ну, понятное дело: долой чего-то старорежимно-враждебное. В детстве его Долойкой кликали. Дочь свою Долой назвал Поревидема, то есть Победа революции и демократии. Зоя это знала – мама постоянно напоминала, но ни разу Зоя не слышала этого "Поревидема" от тех, кто общался с ее мамой. Все звали ее Сашенькой, ибо Александрой она была наречена при крещении. За это наречение, за перечеркивание славного новоязовского имени и гонялся тогда за супругой дедушка Долой.

Едва не пустили их с мамой к нему при последнем посещении. Но Зоину маму невозможно было куда-то не пустить, если она туда шла. Стоявшую на пути размалеванную развязную девку в белом халате она просто опрокинула своей рукой.

– Да он агрессивен стал! Мне сам главврач запретил пускать! – закричала опрокинутая.

Зоина мама остановилась, обернулась:

– А когда – тебя! к отцу твоему вот так не пустят?

– Да я лучше отравлю его, чем сюда сдам! – закричала та в ответ. – И вообще, нас скоро закроют. Не на что их больше содержать.

– А на что есть – вы разворовываете, – рявкнула мама.

– Да, – уже тихо и спокойно подтвердила опрокинутая. – И твоей дочурке тебя, когда ты будешь вот такая, некуда будет определять!.. – Зоя тогда (она и сама не понимала, почему) вдруг заплакала. Она никуда не собиралась маму определять и вообще не понимала, что это такое " определять".

Дедушка Долой, не мигая, глядел в живот маме, словно в телевизор и время от времени шевелил губами, будто букву "у" произносил. И совсем не реагировал на звук. Зоя даже испугалась его. Зоина же мама, поглядев на него немного, развернулась и в мрачной задумчивости пошла назад, потом побежала. Едва поспевала за ней заплаканная Зоя.

На следующий день на дверях Дома престарелых была пришпилена картина, на большом ватмане писанная: худой, небритый, со впалыми щеками и выпученными глазищами старик в линялой майке и пижамных штанах, жалобно простирал руки к проходящим мимо и взывал отчаянным взглядом: "И ты станешь таким же, не смейся над ветераном, лучше пожертвуй денег для него!" – так было написано внизу плаката. Мама была художником-монументалистом-плакатистом, а также еще и скульптором, владела своим ремеслом великолепно. У пришпиленного плаката сразу собралась толпа и не иссякала до тех пор, пока плакат не сорвала милиция.

Старый мамин приятель, бывший идеологический направитель, а ныне банкир и бизнесмен, смеясь, говорил ей так:

– Сашенька, над той образиной, что ты изобразила, смеяться никто не будет и денег для него никто не даст. Глядя на нее хочется заплакать и убежать.

– Однако, стояли и смотрели!

– Сашенька, она же еще и притягивает. Жуть от нее очаровательная веет... Сашенька, ну тебе столько предложений, чего ты дурака валяешь? Банк "Таллерреал" только твою лепнину на потолке хочет.

– Не дождетесь.

– Да там те же люди, которым ты уже лепила в Госплане, еще тогда, когда он был.

– Это уже не те люди... Ненавижу!..

– Эти люди всегда те, Сашенька, эх...

– И нечего "эхать", – взорвалась тут мама. – Не вы ли... не ты ли причастен к тому, что так переэхалось?! Не ты ли гонял по телевизору на Пасху всякую рок-эстраду?

– Я. И, по-моему, очень неплохое гоняние было.

– По-моему, тоже. Так чего ж ты теперь всю эту ночь Пасхальную службу гоняешь?! Не твоими ли деньгами, вон, храм Христа Спасителя строят?!

– Моими. Потом моими же и ломать будут, ха-ха-ха!

В ответ на это "ха-ха-ха!" Зоина мама крепко выругалась, крепко схватила Зою и почти побежала прочь.

Все, кто знал Зоину маму, говорили про нее, что она сознательная неудачница. Все ее картины-скульптуры нравились всем, но были не нужны никому. Во всех ее творениях присутствовало всегда нечто такое, что было чуждо текущему времени, а все люди, текущие по времени, всегда боятся того, что мешает их текучести.

"А куда течем?» – этот вопрос мама себе никогда не задавала, потому что она была раба своей идеи. Своим ремеслом, всем сердцем своим, всей душой своей она служила своей идее, а куда при этом свернет время, ей было совершенно все равно. Идея же – всеобщее равенство, братство и счастье. Но ее плакаты приводили в ужас тех, для кого они предназначались, и были смешны тем, против кого были направлены.

Однажды, давно уже, когда она еще общалась со своей мамой, Зоиной бабушкой, та, войдя к маме в комнату, сумки выронила и закрестилась в испуге, увидав законченную мамину работу: на громадном, в пол-стены щите яркими красками, смачно, выпукло, броско пялилась на зрителя невозможно гадкая морда – злобная, грязная и испуганная. От тонкой, в три кадыка шеи сразу начинались руки, которые волокли необъятных размеров мешок, переполненный, видимо, фрукто-овощной смесью, потому что именно она вываливалась из мешка. Внизу плаката красовалась кровавая надпись: "У себя воруешь!"

– Сашенька, ну это ж прямо бес, – сказала тогда бабушка.

– Он хуже, он – вор! – отрезала мама.

– Но хоть и вор, однако же – человек, а от него аж – ну точно серой пахнет. И смотреть страшно.

– И хорошо, что страшно. Заткни нос и смотри. Твой Боженька тоже ведь воровать не велит.

– Как "тоже"? – изумилась бабушка. – Все, что есть, – все от Него.

– А что толку-то? Что, крещеные твои не воруют?!

– Воруют, и именно мои. Ты, например.

– Я?! – мама яростно задохнулась. – Я?!!!

– Ты, ты. В школе математику все время списывала? Значит, воровала.