– Например?

– Например, тайна жизни, тайна души и разума, тайна смерти, тайна знания времен и сроков, разве можно эти тайны нам доверять, мы же сразу начнем все нам дарованное под себя переиначивать и такого напереиначим!.. Потому что мы злобны, мстительны, коварны, заносчивы, жадны и глупы. А корчим из себя, наоборот, обратное.

– Так чего ж Он нас такими создал? Какой, сам ты есть, такое обычно и создание. Разве не так?

– Нет, уважаемая интеллигенточка, по отношению к Нему – не так. Бог есть любовь, а мир во зле лежит. Вот так. Его даром, той самой волей, решили мы себе устроить такую жизнь. Вольному воля. Я не хочу такой воли. Я хочу: „Да будет воля Твоя!“

– Значит, если б сохранила ты – слава Богу, ну, а выкинула, что и произошло – тоже слава Богу?

– И только так. Слава Богу за все!

– Ну и как же Он тебя вразумил, что после второго выкидыша роптать перестала? Чудо какое явил?

– Явил.

– И что же это было?

– Прочищение мозгов и обострение чувств. Осознание своего предназначения.

– Эх... – Алешина мама разочарованно вздохнула.

Она уже было напряглась и вправду думала, что может чего чудесное услышит и коли услышала б – поверила, не похожа вроде Богомолка на завиральщицу, и на тебе, – прочищение мозгов. Стоило для этого молиться? Да еще – выкладываться? И при чем здесь Бог?

– А по-моему ты оправдываешь Его бессилие, – сказала Алешина мама. – Или... сама себя ограждаешь выдумками, оправдывая Его отсутствие.

– Нет, я прошу Его присутствия со мной, во всеоружии Своего всесилия. Ты не представляешь, как я глянула вдруг на все и на вся и главным образом на себя, какое это было воистину прочищение.

– А почему думаешь, что от Него?

– А больше не от кого, больше неоткуда. Ну откуда, скажи, у нашей сестры взяться просветлению мозгов, какие у бабы мозги? Вот тогда я поняла, какие мы действительно сосуды немощи...

– Ну, уж, извини, сосудом немощи себя не считаю, я весь дом на себе тяну, я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик, от моего мужика проку...

– Нет, уж не извиняю, речь не о том, что ты тягловая лошадь своей семьи. В плане тягловом мужики наши обинфальтилились, обабились, так что дальше ехать некуда, это всем известно, но сосуды немощи – это мы. Если баба запивает, она спивается окончательно, до полного беспредела, до окончательного самоуничтожения, обратного хода нет. Мужик может завязать, баба – никогда. У нашей сестры все до беспредела, мы не можем ни свернуть, ни остановиться. Нету на то воли, нечем на тормоза нажать. Если баба становится преступницей, то на этом поприще любому, хоть какому разлегендарному бандиту-мужику, сто очков форы даст и все равно перегонит. Но, уж если и окопы рыть начнет, то безо всякого перекура, пока не упадет.

– Ну это-то разве немощь?

– Еще какая. Лучше с перекуром, но до конца дорыть, не упадая. Нужен нам кто, хоть перекуривая, но командовал. А иначе окоп не вдоль, а поперек линии фронта выроем. Без отдыха и перекуров. Врагу на смех и на радость. И себе на погибель. Приложив к этому максимум усердия и думая: „Ай, какие мы“, – да нет, помимо думанья, по немощи... Молчи, не перебивай! Ну, вот, скажи, нормальный мужик когда пистолет возьмет, чтобы стрелять? Я имею в виду нормального! Пра-а-виль-но, если нормальный, то – никогда, уж, если возьмет, то, значит, что-то уж так приперло!.. А мы, бабы?.. Чуть что – за пистолет!..

– Ты что, мать, бредить что ли с горя начала?

Алешина мама даже съежилась на своей кровати от взгляда Богомолки.

– Какой пистолет? Ты чего?!

– А то! Ты здесь-то чего делаешь?! Ты ж уже за пистолет взялась!.. Молчи!.. Ну, вот, гляди, ну... назначил тебя Некто (ух, как прозвучало это „Некто“ в нервных устах Богомолки) на работу начальником, чего от тебя подчиненные ждут? Пра-а-виль-но: доброго руководства, наставления, директив и процветания фирмы. Так?! Так!

„Бежать бы надо, да некуда“, – такая мысль возникла у Алешиной мамы на это Богомолкино „так?!“

– А вместо этого, – Богомолка сошла на яростный шепот, – ты берешь в руки пистолет и начинаешь всех своих, – кому ты начальником поставлена – стрелять! А?! Представляешь их ужас и панику твоих подчиненных! Они от тебя ждут благого слова, рты раскрыли, ожидают, а вместо слова, пуля!.. в рот им! из ствола, который ты держишь, сосуд немощи!.. – Богомолка вдруг повернулась; закрыла лицо руками и заплакала. И также резко перестала:

– Прости.

– Да чего уж, – Алешина мама была просто поражена неожиданному взрыву и совершенно не понимала, о какой работе, каких подчиненных и каком пистолете речь.

Сделав проглатывающее движение и глубокий вздох, Богомолка продолжала:

– А в своих детей, скажи мне, станет какой мужик стрелять? Он стрельнет в того, кто ему мысль такую подсунет. А ты что здесь делаешь? А ты тут в сына своего пистолет наводишь. Уже навела!..

И тут Алешину мама прорвало. Она чуть приподнялась на локтях и свирепо ответила:

– А пошла-ка ты!.. Учи-тель-ница... Сама-то, хоть в мыслях, хоть раз, что, не наводила пи-сто-лет?

– Не только в мыслях и не только наводила. И стреляла. Я тогда моложе вот ее была, – Богомолка кивнула на Молчунью, – на каждой кровь. Всю Русь-матушку затопили, скоро захлебнемся, – все это Богомолка произнесла тихо, яростно, с закрытыми глазами.

И эта тихая яростность и закрытые глаза ослабили свирепость Алешиной мамы.

– Ладно, мать, чего уж... только ты чего-то мужиков уж больно выгораживаешь, твой мужик не в счет, а ты вон на молчуньиного папочку глянь, он не из пистолета, а из „катюши“ полный залп сделает!.. А такие как мой, которому вообще все до лампочки!.. – губы у мамы затряслись, но она сдержалась, – что ж они нас запросто сюда провожают с улыбочкой, как мы за пистолетом против собственного ребенка идем?!

Век не забуду сценку... в 17-м роддоме, где у меня первый аборт был... стоит, нет не такой носорог, как Молчуньин папочка, и даже не такой, как мой, мой атлет по сравнению с тем, стоит эдакий худенький, очкастенький, гладенький, непьющий (по морде видно), кандидатство наук на морде написано, видно, что – подкаблучник, жена рядом, ну я мимо иду, вычистилась уже, вижу, окно открывается, девчуха оттуда высовывается, ну точно наша Молчунья, а может и моложе, вся зареванная, а этот... О, он уже не подкаблучник, он... ну, не знаю кто, ничего он вокруг себя не видит, жена рядом сжалась, и харя перекошена, очки подпрыгивают, орет:

– Не корми! Смотри, зараза!.. Не прикасайся к нему! Главное – не корми!.. Я уже договорился, здесь оставляем!..

Ну, девчуха, естественно, ревет, как три паровоза. Хотела я его долбануть по очкам, да чего уж, сама своего оставила. Только я мертвого оставила, а они живого. Нет, живого я б никогда не оставила...

– Ну и чего ты от них хочешь, от мужиков? Ну, мой в самом деле не в счет, но у них того ощущения, понимания, что нам дано, и в помине нет, неоткуда взяться, под сердцем они не носят, наши ведь с тобой соки сосет наш зачавшийся ребеночек, с нами он сращен. Не воспринимают они, когда он в брюхе у нас, как живого своего ребенка. И коли вынут его оттуда хирургическим ножом, не воспримет он этого как смерть своего ребенка. Ну, вот умрет сейчас твой малыш, не дай Бог, Алешенька, да?.. В ужасе ведь будет твой, которому все до лампочки. А ты завтра придешь сознательной убийцей, ничего ведь не ёкнет в нем. У нас должно ёкать!

А мы... ну, вот, родила ты, вспомни опять Алешеньку, принесли его... кстати, до сих пор не понимаю, почему их сразу после родов уносят, ну вот, лежит он у тебя под боком, кормить ты изготовилась, но еще не кормила! Еще через ротик свой беззубый и сосок твой изготовленный, вот сейчас он весь перейдет в тебя, тобой станет, СЫНОМ твоим станет... И в этот момент голос тебе:

„А ну, задуши его“. Что бы ты сделала с тем, чей голос тебе это нашептывал? Нашептывателя б задушила! Чего же ты не сделала это семь недель назад?! А задушила, зарезала, расстреляла собственного сына?! Молчи!.. Сейчас ты тот голос, нашептывающий, слушаешь! Сейчас собираешься зарезать.