— Ну, рассказывайте!

Села я напротив и дрожу вся.

— Знаете, как я отомстил за вас, Альбина? Я следил там за всеми и выяснил, что вечерами ваш обидчик большей частью один: жена его работает в театре осветителем, возвращается около полуночи. А дочь генерала Васильева, Леночка, учится по средам и пятницам на курсах французского языка и возвращается в десять вечера. Догадываетесь?

Я почти что догадалась. Вернее, это мне сейчас думается, что я уже тогда догадалась.

— Ну? Говорите… — шепчу ему.

Я узнал телефоны и Васильева, и садиста Сенько. Осталось сторожить возле дома и звонить, чтобы поймать такой вечер, когда эта сволочь Сенько будет один, генерал будет дома, а Леночка уйдет на свои курсы. Сегодня было именно так. Выяснив, что они оба дома, я пошел в их парадное, вывернул лампочки на всех этажах, а потом сел на подоконник этажом выше и стал ждать. Когда я увидел, что Леночка вошла во двор и приближается к парадной, я спустился к дверям Сенько и приготовился. Когда внизу хлопнула входная дверь, я нажал звонок. Здесь было нужно только одно: чтобы Сенько открыл не слишком рано и не слишком поздно. Он открыл как раз вовремя: когда Леночка поднялась на площадку и, не заметив меня — я прижался к стене и замер, — стала рыться в сумочке, ища ключ. Как только дверь Сенько отворилась, я сзади схватил Леночку за плечи и втолкнул ее в дверь Сенько, прямо на него самого. Она налетела на него, он отступил вглубь квартиры, а я сразу же захлопнул за ними дверь. Некоторое время ничего не было слышно. Когда раздался первый крик Леночки, я повернулся и пошел к вам. Все.

Мы оба сидели и молчали. Потом я все делала как во сне.

— Дайте телефон генерала!

Он достал записную книжку и протянул мне, раскрыв нужную страницу. Я как в бреду набрала номер.

— Мне генерала Васильева. Это ваша соседка говорит. Я тут по лестнице проходила и видела, как вашу дочку сосед по площадке затащил в свою квартиру. Спасайте дочь, пока не поздно!

На том конце провода раздалось какое-то рычание, потом грохот и наступила тишина. Я поняла, что генерал бросил трубку просто на пол и побежал спасать дочь. Тогда и я положила свою трубку на рычаг.

Федор смотрел на меня во все глаза, а потом вдруг кинулся ко мне лицом в колени и заревел, как малое дитя. И все приговаривал: «Спасибо, спасибо, что позвонила ему! Я не смог бы с этим жить!»

— Погоди радоваться, чудик. Может, он уже успел ее трахнуть.

— Хотите, я поеду и послежу с улицы, чем там кончится?

— Сиди. Ты и шагу шагнуть не сможешь.

Уложила я его спать, Федю. С собой, конечно. Но у нас ничего не было, не до того нам было. Лежали всю ночь, не сомкнувши глаз, утра ждали. Утром я велела ему оставаться у меня, а сама кое-как оделась и отправилась к тому дому. Повезло мне: подхожу, а перед воротами та самая дворничиха, что туфельку мою мне тогда вынесла, тротуар метет. Подхожу к ней и заговариваю:

— Здорово, мать! Не помнишь меня?

— День добрый. А кто такая, жила что ль у нас в доме? Что-то вроде знакомая личность, а не припоминаю.

— Жила я у вас в доме одну ночь только, пока меняв семнадцатой квартире ваш жилец насиловал. Туфельку красную замшевую помнишь? Ты же ее во дворе подобрала и мне потом отдала. Вспомнила?

Та аж метлу бросила и обеими руками замахала:

— Ой, девонька! Так ведь повязали твоего насильника-то вчера вечером, увезли в тюрьму, родимого! Он чуть генеральскую дочь не снасильничал. Хорошо отцу кто-то позвонил, что видел, как он ее в квартиру затаскивал, а то бы плохо пришлось девке. Уж всю избитую отец ее вырвал. А гаду этому чуть башку не отвинтил. Соседи на шум выбежали, отняли. А то бы и милиции было забирать некого. Увезли, увезли его, судить будут!

— Ну, спасибо тебе, тетенька… А генералу кланяйся и скажи, что порядочных девушек не насилуют.

— Да Бог с тобой, кто ж такие слова генералу выговорит?

Засмеялась я с облегчением и пошла домой.

На суд мы с Федей не ходили. А замуж я за него так пока и не вышла, да и не знаю, выйду ли. Ребенка вот родила, а замуж… Тяжело нам с ним после той истории, особенно ему тяжело. Я вижу, что его совесть гложет, и себя виню — я ведь его на это толкнула. Так и маемся, не знаем, что и делать. Вон он передачи присылает, а я назад отсылаю. Сволочь я, все-таки…

Только теперь женщины поняли, от кого получает Альбина передачи и кому отправляет их обратно. Ее стали упрекать за жестокость, уговаривать. И только Галина сказала:

— А я понимаю твоего Федора. Тяжело ему жить, зная, что он другую девушку чуть не поставил в твое положение. А вот тобой я просто восхищаюсь, Альбина, и больше всего тем, что, как ты сама говоришь, спасала ты эту Леночку «как в бреду». Это значит, что в тебе хорошая душа и большая совесть. Как ты ухитрилась сохранить это в себе, несмотря на такую страшную жизнь?

— Ну, уж и страшную. Я в своей жизни достаточно повеселилась и много чего видела такого, что тебе, Галка, никогда сквозь свои очки не увидеть!

— Уймись, пожалуйста! Что за манера у человека все доброе сразу опошлить?

— Причем тут «доброе», когда я о себе рассказывала? Еще скажи «святое»…

— Дурочка ты! Когда святой святое дело делает, в этом и удивительного ничего нет. А вот то, что ты сделала — это и есть самая настоящая святость, если хочешь знать.

— Ну, много ты про святость понимаешь, ты же не боговерующая!

— Кто тебе сказал? Я крестилась несколько лет назад и в церковь хожу, и в Бога верю.

— Ты? Диссидентка?!

Другие женщины тоже с удивлением поглядели на Галину. Та немного смутилась под их взглядами, но продолжала:

— Христианство теперь тоже стало диссидентством. Многие из моих друзей веруют в Иисуса Христа.

— Так что же, по-твоему, ваш Христос тоже был диссидентом?

— Если говорить современным языком — да, конечно. Но оставим это. Я вам хочу рассказать про настоящую святую женщину, про мою покойную свекровь. Как она однажды отомстила сопернице. Хотите послушать?

— Рассказывай!

И Галина начала рассказ.

История шестая,

Мне жаль, что я эту историю узнала не от самой Анны Николаевны, а от ее сестры, Александры Николаевны. И рассказала мне ее Александра Николаевна в день похорон моей свекрови на поминках.

История такая. Перед самым концом блокады Анне Николаевне удалось выехать из Ленинграда в деревню и вывезти Славика и еще двоих своих племянников. Она повезла их в деревню, откуда сама была родом. Спасла, прокормила. А после блокады вернулась в Ленинград, как только муж прислал ей вызов и она получила пропуск на возвращение. Очень многим эвакуированным ведь так и не удалось больше вернуться: кому-то было нужно поменять состав населения в Ленинграде, и в город пропускали кого угодно, только не коренных ленинградцев.

Ну вот, вернулась она, а тут соседи ей и нашептывают, что без нее муж нашел себе любовницу, медсестру из военного госпиталя, и что живет она неподалеку. И адресок ее тут же раздобыли для Анны Николаевны услужливые соседки. Анна Николаевна расстроилась, поплакала, как уж водится у жен, а потом стала осторожно у мужа выспрашивать, как он жил без нее. Он рассказал, что уже через три месяца после начала блокады у него открылся старый туберкулезный процесс, начал он кровью харкать. На работу ходить не мог, карточки стал получать самой низкой категории и совсем умирал. «Но потом я чудом попал в больницу, и меня там подлечили и подкормили. Так и спасся». Сказал он это, а сам смутился и прекратил разговор. Подумала моя Анна Николаевна несколько дней — она вообще неторопливая была, особенно в важных делах, а потом отправилась к сопернице. Пришла. А той уже те же добрые люди сообщили, чтобы готовилась к визиту оскорбленной жены. Открывает она дверь Анне Николаевне, смотрит на нее с испугом — догадалась, кто к ней пожаловал. Красивая женщина, годами намного моложе Анны Николаевны и хорошо выглядит, хоть и пережила блокаду. Анна Николаевна все это видит, и надо думать, не сладко ей от этого.