Вот так и окончилось наше шестичасовое путешествие по реке Угре, которая нашла щель во вражеском кольце и спасла нас от смертельной опасности.

После месячного пребывания в госпитале — снова служба в рядах армии, длившаяся до 1953 года. В 1953 году я был уволен в запас, как говорится, с мундиром и пенсией, в звании полковника юстиции.

Насколько мне известно, с тов. Ефремовым оставались до конца: начальник артиллерии армии генерал-майор тов. Офросимов Петр Николаевич и начальник особого отдела армии тов. Камбург. Оба они погибли, но как и при каких обстоятельствах — данных не имею.

Версия Вершигора П.П. о том, что, перед тем как застрелиться, Ефремов помог покончить жизнь самоубийством ряду своих воинов, по меньшей мере абсурдна.

Командарм Ефремов не был похож на того трагика, который уговаривал Федю Протасова покончить жизнь самоубийством. Нет, он не мог агитировать товарищей на такой сложный психологический акт, который, кстати сказать, не всегда расценивается положительно.

Помню случай, когда на моих глазах два офицера покончили жизнь самоубийством, и, когда об этом стало известно тов. Ефремову, он как-то угрюмо прошептал: «Глупо». То, что впоследствии он сам разделил участь этих офицеров, это оправдывалось создавшейся обстановкой, которая поставила перед ним альтернативу: пленение или смерть, третьего не дано. Естественно, он принял последнее. Другого, оправдываемого, выхода, очевидно, не было. (Такая альтернатива стояла перед нами.)

В быту Михаил Григорьевич был прост и доступен. Не пил, не курил, и, когда за обедом намекнули на его скромность, он ответил примерно так: было время, когда он увлекался такой процедурой, но затем дал партийное слово не пить и не нарушал его до конца.

Однажды он рассказал нам, как перед отъездом на фронт его поучала теща: «Мишенька, береги себя, не подставляй голову под пули», — говорил иронически, с большим юмором. О других членах семьи при мне не вспоминал.

Часто слушал музыку, затем объяснял нам ее смысл. Чувствовалось, что он понимал и любил музыку.

Каким он был и остался в моей памяти: олимпийское спокойствие в бою; человек с непоколебимой, железной волей. Опытный военачальник. В быту скромен, прост в общении. В общем, он был человеком, заслуживающим, чтобы о нем сказали доброе слово…[196]

15 марта в штаб армии на Большой земле была получена радиограмма от генерала Ефремова, в которой он приказал, чтобы начанарм Л.И. Лялин, главный хирург армии И.С. Жоров, главный эпидемиолог профессор М.Л. Капусто и главный терапевт А.А. Калачев вылетели к нему.

В ночь с 15 на 16 марта автор этих строк и профессор Капусто вылетели на самолете из Износок, но из-за сильного обстрела и снегопада летчик не смог обнаружить посадочных сигналов, и нам пришлось вернуться обратно. На следующую ночь мы опять вылетели и благополучно приземлились. Часов в 6 утра нас доставили к командующему армией. У него в это время находились начальник артиллерии армии генерал-майор П.Н. Офросимов и начальник оперативного отдела полковник И.С. Киносян. Командующего наш приезд обрадовал. Он тут же сказал мне: «Профессор, вы должны нам помочь. У нас имеются большие потери. Бойцы падают от истощения, много раненых, пополнения нет. В медсанбатах находится около 2700 человек. Надо быстро поставить на ноги по крайней мере 700–800 человек». Я попросил дать мне время для осмотра раненых.

Объездив и обойдя пешком все медсанбаты[197], я смог через два дня доложить командующему, что в течение 7–10 дней в строй можно будет вернуть минимум 1000 человек. Через две недели, благодаря напряженному труду медсанбатов, свое место в строю заняли 1100 человек, правда с не совсем зажившими ранами, но вполне боеспособных[198]. Следует подчеркнуть, что многие раненые настоятельно требовали выписки из медсанбатов в свои части. 1600 раненых и больных у нас осталось. Число их с каждым днем увеличивалось. Приближалась весна, которая могла помешать приему самолетов, и мы оказались бы в еще более тяжелых условиях. Генерал Ефремов попросил командование фронта с помощью транспортной авиации по возможности скорее вывезти раненых на Большую землю. Вскоре началась их эвакуация, но все же около 1000 человек раненых у нас осталось. Из них, правда, тяжелораненых, неспособных к самостоятельному передвижению, было немного. Кроме того, у нас имелось около 150 больных сыпным тифом. С ними находился армейский эпидемиолог профессор Капусто. Некоторое время спустя немцы перехватили конный транспорт, перевозивший сыпнотифозных больных, и всех их уничтожили. Был убит и профессор Капусто.

В селениях, которые раньше занимали немцы, продовольствия было очень мало. В боеприпасах мы тоже нуждались. Правда, авиация эпизодически сбрасывала нам хлеб, сухари, патроны и винтовки, но продовольствия далеко не хватало. Людям выдавали в сутки по 100–200 граммов сухарей. Лошадей кормили соломой с деревенских крыш. Вспоминаются тяжелые картины голода. Через деревню, где размещался медсанбат, проходил наш обоз. Лошади еле волочили ноги. Вдруг одна из них упала и не могла уже встать. Ее выпрягли и оставили посреди деревенской улицы. Тотчас из всех хат к лошади бросились раненые, прирезали ее, и через 30–40 минут от нее остались одни лишь кости: мясо пошло в котел.

Против наших бойцов, вооруженных автоматами, винтовками и пулеметами, противник использовал авиацию, артиллерию, минометы, несколько танков. И все же советские воины долго и очень упорно противостояли врагу.

Немцы наступали со всех сторон, и территория, занимаемая нами, все больше уменьшалась. Почти ежедневно, даже по два раза в день, в определенные часы вражеская авиация бомбила деревни, а там находились раненые и больные. Мы решили вывести их в леса. Разместились в палатках, землянках, шалашах. Продовольственное положение наше все ухудшалось. Вскоре стало известно, что нам приказано выходить на Большую землю к своим и что на помощь будет двинута часть сил 43-й армии. Предстояло пробиваться к ним навстречу.

7 апреля был дан приказ всем выйти в Желобовский лес. Днем уже основательно подтаивало, и ноги глубоко проваливались в снег. Особенно трудно было везти раненых и больных тифом. Истощенные лошади часто падали, их приходилось постоянно менять. Все, что нельзя было взять с собой, зарыли в землю или уничтожили. К 10 апреля мы были готовы к выходу. Раненых разместили на подводах. 11 апреля в последний раз выдали продовольствие — каждому около 200 граммов сухарей и немного сахару. Около 2 часов ночи 12 апреля начали движение. Я шел рядом с командующим и не знал, что делается впереди с войсками. В группе командующего имелись автоматчики. Были еще пограничники во главе с начальником отдела контрразведки Гамбургом. Не могу сказать точно о распределении воинских сил. Но мне было известно следующее: впереди шел авангард, затем следовали командующий с группой штабных офицеров, за ними раненые. За ранеными двигался арьергард, защищавший хвост нашей колонны. Вначале в распоряжении командующего имелась лошадь с санями. Но так как продвигаться по глубокому снегу было очень трудно, ее пришлось бросить, и командующему, у которого было больное сердце[199], пришлось пробираться пешком.

Примерно в 5–6 часов утра мы подошли к полянке шириной всего 50–75 метров. Уже чуть начало светать. Здесь оказалась немецкая засада, которая с двух сторон открыла огонь из пулеметов по колонне. В один миг на наших глазах полегло около 50 человек. Мы все были прижаты к земле. Но в эти минуты острой опасности командующий не растерялся. Высокий, широкоплечий, он не пригибаясь ходил под огнем противника. Через некоторое время его ранило в спину. Помню серую генеральскую шинель командующего и красное пятно у левой лопатки. Я сказал Михаилу Григорьевичу, что он ранен, но в ответ услышал: «Черт с ним, главное — перевести людей через поляну». Трассирующие пули, как рой светлячков, вились среди нас. Несмотря на это, генерал Ефремов ходил со своим автоматом, не наклоняя даже головы. Он совершенно спокойно подымал ползущих и заставлял быстро двигаться вперед, говоря при этом: «Братцы, вперед, здесь вы погибнете». В этом походе солдаты звали М.Г. Ефремова отцом.