Группа человек около 35 осталась в овраге, пытаясь обойти огневую точку противника, но куда бы ни пошли — всюду огонь. Было принято решение командующим — отходить обратно в лес на запад. Стало уже светло, когда мы отходили, то был виден тот самый дом, о котором я уже писал. Определить, двух- или одноэтажное здание это было, ночью я не смог. Было видно через лес, но мне кажется, что дом был высоким. Когда мы проходили по крупному сосновому лесу, то видно было, как из этого дома бежали к нам немецкие солдаты. Примерно метрах в 300 от этого здания в западном направлении с севера на юг проходила облесевшая вырубка густым сосняком возраста около 15-ти лет, на краю которой наша оставшаяся группа приняла бой. Около командующего нас было: адъютант командарма майор Водолазов, врач Иван Иванович, начальник особого отдела Камбург, я и Иван Никаноров — офицер связи 338-й стрелковой дивизии.

Когда майор Михаил Водолазов приказал нам протаптывать дорогу, тогда мы, трое, от них отошли и видим, что там, у них, командующий за сосенкой присел на колено, а рядом с ним вел огонь из маузера начальник особого отдела, которому я отдал последнюю коробку патронов от имевшегося у меня пистолета. Когда мы отошли метров на 150–170, по нас с юга ударили из автоматов. Иван Иванович был ранен и приказал нам с Ванюшкой Никаноровым отходить. Метров через 20–25 оказалась поляна, которую мы успели перебежать и залечь в кусты. По нас было дано несколько очередей, но немцы побоялись выходить на открытое место, и нас не стали больше преследовать, а пошли обходить с тыла оставшихся товарищей. Это были последние минуты, когда я видел живым своего командарма…

…Смерть полковника Ушакова произошла на моих глазах вечером 14 апреля, перед тем как идти на последний прорыв к своим. Что его застрелил начальник особого отдела армии Камбург — да, это верно. Дело было так: когда стало темнеть, группа оторвалась от преследования немцев и решила сделать привал — все очень устали[163]. Камбург пригласил Ушакова отойти в сторону, потом слышим слова: «Вот тебе за потерю радиосвязи…» — и прозвучал выстрел. Командующий этим был недоволен. Я не могу судить, прав был или не прав Камбург и достоин ли был такой расправы Ушаков[164], но как и при каких обстоятельствах был убит Ушаков, я могу всегда подтвердить…

Штатная численность роты связи была 42 человека. Но было у нас в роте и по 45 человек. Например, числился у нас, видимо, чтобы получать довольствие, начальник связи полка капитан Кузовков.

Когда прошли Боровск, у нас в роте было и двадцать, и восемнадцать человек. Потери были большие. Кто ранен, кто убит. Каждый вечер в штаб полка относили строевую записку, где отмечали наличие списочного состава и потери за истекший день.

Сколько может солдат выдержать без сна? Двенадцать? Шестнадцать? Двадцать четыре часа? А если это изо дня в день?

А знаете, как на посту спали? Спали… Когда не поспишь двое-трое суток, уснешь и на посту. Но, если командир заметит или начальник караула, все, могут расстрелять как изменника. Так вот, на ходу, как известно, спать можно. Ноги двигаются, а ты — спишь. Но тут самое главное — что? Винтовку не выронить. Так вот ее, винтовку, в этом случае пристегивали поясным ремнем, чтобы она на снег под ноги не упала. Пристегнул винтовку, руками ее обнял и идешь, спишь. Минут пять, глядишь, и поспал таким образом, пока в сугроб не ткнешься и не завалишься вместе с пристегнутой винтовкой.

До середины апреля мы просидели в обороне. С одной стороны — Знаменка, с другой — Вязьма.

Я помогал старшине роты возить солдатам еду. Доставлять на передовую кашу надо было рано-рано, чтобы успеть до обстрела.

На нашем участке у них стоял закопанный в землю танк. Стрелял очень метко. Зазеваешься и — только котелки летят в стороны.

Кормили нас на первых порах, даже в окружении, хорошо. Мы даже получали свои сто грамм. Но потом, во второй половине марта, начались тяжелейшие дни. Все как-то начало обрываться. Сначала поели всех лошадей. Убитых тоже из-под снега откапывали… А потом и хомуты поварили. За самовольное убийство лошади — трибунал. Начали опухать от голода. А как было? Ляжешь вечером спать, а утром встанешь, нажмешь на мышцу, а ямка — остается. Искали в полях снопы необмолоченной ржи. Однажды нашли мешок льняного семени. Варили его. Получалась такая тягучая масса, вроде киселя. Где что попадалось, то и ели.

Я сам не пил и не курил. И свою пайку отдавал всем. По очереди. Может, за это меня так и любили. Вот вроде молодой был, голова еще неразумная была — семнадцать лет! — а не додумался ж кому-то из друзей отдавать то, что мне не нужно было. А — всем, по очереди.

Сидим в землянке, командир говорит: «Налей, сынок, сто грамм. А то убьют, там не нальют».

Хороший был командир. А выжил он или нет, не знаю. Почти все погибли.

Кузовков раньше, до войны, работал на радиостанции им. Коминтерна. В Москве. Однажды вечером приходит. Маршальские сто грамм. Он меня называл как попало. А в этот раз вдруг назвал Володей, по имени. Это было зимой. Перед взятием Наро-Фоминска. Река Нара. Наверное, Нара. На реке олешник. Баню колхоз строил. И не успел двери поставить. Там — мы давно приметили — немцы пост выставили. В той бане. Баня — с той стороны реки. Так вот пришел Кузовков и говорит: «Мы, Володя, должны с тобой взять языка. Я дал слово командиру полка, что возьмем».

Как же, думаю, мы возьмем языка, когда его уже неделю вся полковая разведка взять не может? Сколько ребят из разведроты погибло…

А Кузовков уже заранее все спланировал. Присмотрел все дороги и стежки.

Мы к тому часовому должны были так подойти, чтобы он не поднял шума.

Пошли. Кузовков — впереди. Я — за ним. Замерли. У немца карабин. Глядим, поставил он свой карабин к стене, присел. Видать, хорошенько перед сменой макарон покушал… Мы его в этот момент и схватили. А как было дело. Я первый выскочил. Шустрый был, быстрый. Выскочил и схватил карабин. Тут и Кузовков подбежал. Когда я схватил его карабин, он, немец тот, даже не встал. Не сообразил даже, что произошло. Не сопротивлялся. Отвели его. Я хорошо понимал по-немецки. В школе у нас преподавала немецкий немка из Поволжья.

Немец тот много дал хороших сведений.

Я получил орден Красной Звезды.

Когда нас отрезали, сообщили об этом командиры. Сказали, что ничего страшного нет, соседние 43-я и 49-я армии скоро пробьются к нам. И правда, уже слышна была канонада. К нам пробивались.

Я так думаю, что, если бы пошли на прорыв раньше, вышли бы. Хотя бы половина, но — пробились бы. Было нас десять тысяч, может, чуть больше. Пять тысяч бы вышли! Вышли. А тут три месяца нас держали в окружении. Дождались, пока все дороги распустило, когда все переправы залило паводком, когда немец подтянул танки и окружил основательно. Иные подразделения — даже двойным кольцом. Когда мы от недоедания обессилели. А ведь во время прорыва идти надо, день и ночь идти. Иногда бежать по нескольку километров. Вот почему раненых бросали. Раненого товарища нести — сила нужна.

В Тетерине, когда начался отход, я бросил в колодец два замка от 76-мм дивизионных пушек. Пушки оставляли. Патронов не было. Менялись. За шинель — пять патронов. Обойма. За закрутку табаку — патрон.

Генерал Ефремов — отец солдатский. Не оставил бойцов.

Он же был ранен не в последние дни. Когда штабная группа была отбита от основных сил, он уже был ранен. Надо было идти любыми силами — на Темкино.

Зря Ефремов пошел на восток. Белов пошел на Киров и — вышел! Сталин его потом на армию поставил. И Ефремов бы вверх пошел. Может, фронт бы дали.