РИББЕНТРОП. Я, рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп, сим подтверждаю, что представители русского посольства в Берлине имели три встречи с моими помощниками, заверяя их в том, что процессы в Москве никак не мешают развитию дружеских межгосударственных связей.

При этом наше внимание было обращено на тот факт, что обвиняемый Троцкий привлекается к ответственности не только как шпион Третьего рейха, но и как агент британской «Интелидженс сервис», Раковский обвинен лишь в английском шпионстве, Шарангоевич и Гринько — в службе на польскую разведку. Полагаю, что пропагандистскому аппарату моего друга Геббельса было бы целесообразным признать, что даже цвет русского правительства признал великую правоту фюрера и пытался содействовать победе его идей на востоке.

Естественно, Троцкий, Каменев и Зиновьев одиозны, их имена должны быть исключены из газетных публикаций, тогда как русские, — типа Бухарина и Рыкова, — могут стать объектом политической комбинации, особенно в свете наших долгосрочных задач на Востоке, гениально сформулированных лучшим другом арийской молодежи, величайшим корифеем науки, организатором и вдохновителем всех наших побед Адольфом Гитлером в его историческом труде «Майн кампф».

Я бы считал необходимым использование материалов процессов в нашей прессе и под тем углом, что Сталин наконец вынужден признать сотрудничество Ленина с немецким генштабом и министерством иностранных дел, начиная с весны семнадцатого. Если мы поможем Сталину доказать ленинское шпионство на Германию, то Сталин навсегда станет единственным вождем «большевистской революции», — все остальные, как оказалось, служили нам. В благодарность за это, полагаю, он примет целый ряд наших условий и пройдет на далеко идущие соглашения...

БАТНЕР. Обвиняемый Ягода, подтвердив, что сын Горького, Макс, был убит по его заданию, показал: «В мае тридцать четвертого года при содействии секретаря Горького Крючкова Макс заболел воспалением легких...»

ЯГОДА. Я, Генрих Ягода, бывший председатель ОГПУ и бывший нарком внутренних дел Союза, считаю своим долгом пояснить следующее: мне не было, нет и не будет оправданий, хотя все, что я делал — начиная с отравления Дзержинского (считают, что ему подали отравленное молоко во время выступления на объединенном пленуме, а это просто вышла накладка с ядом, он превратил «боржом» в жидкость молочного цвета, но менять что-либо было поздно, стакан уже понесли на трибуну), — я делал по рекомендациям Сталина. Начиная с конца двадцатых вообще ничего нельзя было сделать без разрешения нового монарха России — Иосифе Первого...

Я вступил в партию в седьмом году... По прошествии двадцати лет, в разгар борьбы оппозиции против Бухарина, Сталина и Рыкова я ощутил усталость, физическую и моральную усталость... Я понимал, что Сталин хочет дать нам, аппарату, достаток, устойчивость и довольствие. Троцкий же, наоборот, призывал к пуританству, революционному аскетизму и самоограничению, требуя покончить с так называемой «сановной партийностью».

Поэтому я сделал свой выбор и поставил на Кобу. И сказал ему об этом, он меня спросил: «Но вы понимаете, что, пока жив Дзержинский, оппозиционеры будут по-прежнему сидеть в ЦК?» И я ответил, что понимаю. С этой минуты, с двадцать шестого года, я был в сговоре со Сталиным. Он позволил мне изгнать всех дзержинцев, превратить ОГПУ, а потом и НКВД, в мою личную гвардию, служившую лишь Сталину. Я ощутил сладкий ужас верховного могущества.

Дважды — особенно после того, как мы провели фальшивое дело меньшевиков — меня подмывало убрать Сталина, я понимал, куда он клонит: от процесса против меньшевиков — к процессу против Троцкого... Но когда он пригласил меня к себе, — маленький, жалкий, раздавленный результатами голосования на семнадцатом съезде партии, — и сказал, что пришло время уходить, но ему некому передать власть, разве что только мне, после того, как я установлю по отпечаткам пальцев на бюллетенях, кто те триста семьдесят делегатов, выразивших ему недоверие и проголосовавших за демагога Кирова, — я дрогнул, ощутив в себе высокий и торжественный холод, предшествующий восхождению на высший пьедестал власти...

«Вы — родственник незабвенного Яши, — так Сталин говорил о Свердлове, — вы провели меньшевистский процесс, пригвоздив к столбу позора ренегатов, вы организовали высылку Троцкого, заклеймили буржуазных спецов Промпартии, как агентов капитализма, — кому как не вам доложить на Политбюро результаты расследования? Кому как не вам после этого стать членом Политбюро? Кому как не вам сменить Молотова на посту председателя Совнаркома, этот медный лоб мало чего стоит...»

Но Кирова убивали его люди, не я... Крючков, секретарь Горького, мой агент, доносивший все подробности о Буревестнике, — не щадил ни на грош патрона, — написал в донесении от 3 декабря тридцать четвертого года: «Горький связывает убийство Кирова с расстрелом Гитлером своих ближайших друзей Рэма и Штрассера, — «одна режиссура, кончится она провалом, какого еще не видела мировая сцена Истории...»

Да, устранение Кирова была комбинация, проведенная Сталиным, я не знал подробностей, клянусь честью... Впрочем, у меня нет чести, я прокаженный... В тюрьме я сижу очень комфортно, у меня отдельная камера, любимый роман «Монте-Кристо» постоянно лежит рядом с топчаном, обед я заказываю из нашей столовой, со следователем я начал сочинять свою роль сразу же после ареста, по вечерам играю в шахматы с моим заместителем Аграновым, который заходит в камеру после допросов; два дня у меня жил Радек — его демонстрировали Бухарину и Рыкову, — мол, жив-здоров, трудится на даче под Ленинградом, пишет очерки по истории империалистической войны под фамилией Палевский...

А вообще я не знаю, как бы развивались события, не поддайся я маниакальной торопливости Сталина... Обычно медлительный, он в тридцать шестом году сделался истерически-неуправляемым, повторяя ежедневно: «Когда начнется процесс по Каменеву и Зиновьеву с Пятаковым и Радеком?» Я проклинаю тот день, когда подарил ему переплетенные тома записанных разговоров о нем, Сталине, между Каменевым, Вавиловым, Зиновьевым, Мандельштамом, Радеком, Мейерхольдом, Бухариным, Бела Куном, Рыковым, Покровским, Плетневым...

Зачем я это сделал? Да, да, именно так, я, еврей, разделяю мой народ на жидов и евреев... После того как Сталин прочитал этот том, в него вселился бес торопливости... Каменев, а особенно Пятаков, обманули следователей, вписали в свои показания смехотворные вещи: мол, летали на самолете Люфтганзы к Троцкому в Осло, а туда, оказывается, Люфтганза до сих пор не летает...

Ну, на Западе и заулюлюкали... А Сталин решил, что я это сделал специально, желая скомпрометировать его процессы, которые делают его единственным вождем Октября, его, голубя, кого ж еще... Поэтому он и поставил надо мной Ежова, а теперь вот и посадил...

Да, я дружу с моим следователем, хороший парень, доверчивый, честный, порою обращается ко мне «товарищ нарком», дает говорить по телефону с сыном... Но когда он попросил меня написать в наш сценарий, как я готовил убийство Кирова, я сдуру ответил, что этот вопрос надо предварительно обговорить с Иосифом Виссарионовичем... С тех пор он запретил мне звонить домой...