- Я побеспокоил тебя, но здесь нам будет удобнее, чем в "Говорильне"... Вот, девочка, тебе работа, - добавил он, вручая Альфреде книгу с вложенной в нее закладкой.

Она послушно взяла машинку, устроилась на полу, спиной к кровати, и начала стучать по клавишам.

Мейнестрель и Жак уселись за стол. Лицо Пилота приняло озабоченное выражение, он откинулся на спинку стула и вытянул вперед ногу. (После того несчастного случая у него стало плохо сгибаться правое колено; из-за этого он иногда слегка прихрамывал.)

- Досадная история, - сказал он вместо вступления. - Один человек пишет мне, что есть двое, которым мы как будто не должны доверять. Во-первых Гиттберг.

- Гиттберг? - воскликнул Жак.

- Во-вторых - Тоблер.

Жак молчал.

- Это тебя поразило?

- Гиттберг? - повторил Жак.

- Вот письмо, - продолжал Мейнестрель, доставая конверт из кармана пижамы. - Читай.

- Да, - прошептал Жак, медленно прочитав письмо, содержавшее длинный и холодный обвинительный акт без подписи автора.

- Ты знаешь, какую роль играли Гиттберг и Тоблер в хорватском движении. Они приедут в Вену на съезд. Необходимо, значит, выяснить, насколько можно им доверять. Дело серьезное. Я не хочу поднимать шум, прежде чем сам не буду убежден.

- Да, - повторил Жак. Он едва удержался, чтобы не добавить: "Как же вы намерены поступить?" Но он не сказал этого. Хотя на его отношениях с Мейнестрелем лежал отпечаток некоторой товарищеской близости, он все же инстинктивно соблюдал известную дистанцию, разделявшую их.

Словно предвидя этот вопрос, Мейнестрель заговорил сам:

- Во-первых... (Забота о ясности и точности доходила у него почти до мании, и он нередко начинал фразу с резкого "во-первых", за которым, однако, не всегда следовало "во-вторых".) Во-первых, есть только одно средство, чтобы убедиться окончательно: расследование на месте. В Вене. Расследование, произведенное без лишнего шума. Кем-нибудь, кто не привлекает к себе внимания. Предпочтительно кем-нибудь, кто не состоит ни в какой партии... Однако, - продолжал он, настойчиво глядя на Жака, - кем-нибудь надежным. Я хочу сказать - таким, на суд которого можно было бы положиться.

- Да, - сказал Жак, удивленный и втайне польщенный. И тотчас же подумал не без удовольствия: "Кончено с позированием... Тем хуже для Пата". Затем снова, уже во второй раз, ему на ум пришла мысль о спиртовке.

Несколько секунд длилось молчание и слышно было лишь постукивание машинки да отдаленное журчание льющейся из крана воды.

- Ты согласен? - спросил Мейнестрель.

Жак утвердительно кивнул.

- Отправиться надо дня через два, - продолжал Мейнестрель. - Как только соберешь вещи! И в Вене надо пробыть столько, сколько потребуется. Две недели, если необходимо.

Альфреда на мгновение подняла свой взор на Жака, который, не отвечая, снова кивнул; потом она опять принялась за работу.

Мейнестрель продолжал:

- В Вене у нас есть Хозмер, он тебе поможет...

Он остановился: стучали во входную дверь.

- Пойди открой, девочка... Если Тоблер действительно получил деньги, сказал он, обернувшись лицом к Жаку, - Хозмер должен об этом знать.

Хозмер был другом Мейнестреля. Он был австриец и жил в Вене. Жак познакомился с ним год назад в Лозанне, куда Хозмер приезжал на несколько дней. Эта встреча произвела на Жака глубокое впечатление. Впервые он столкнулся тогда с одним из тех революционеров, цинично применяющихся к обстоятельствам, для которых все средства хороши, ибо для них и правда важна только конечная цель, и потому они не стыдятся в случае надобности временно принимать то или другое обличье, лишь бы их компромиссы послужили - хоть в самой малой степени - делу революции.

Альфреда вернулась и объявила:

- Это Митгерг.

Мейнестрель повернулся к Жаку и пробурчал:

- Побеседуем еще в "Говорильне"... Входи, Митгерг, - сказал он, повысив голос.

Митгерг носил под полукружьями бровей большие круглые очки, что придавало его лицу выражение постоянной тревоги. Лицо у него было мясистое, черты - мягкие, несколько расплывшиеся, словно у невыспавшегося ночного гуляки.

Мейнестрель встал.

- В чем дело, Митгерг?

Взгляд Митгерга обошел комнату, затем остановился на Пилоте, на Жаке, и, наконец, на Альфреде.

- Дело в том, что Жанот только что пришел в "Локаль", - объяснил он.

"Нет, - сказал себе Жак, - я далеко не уверен, что погасил спиртовку. Очень возможно, что я налил себе чашку и опять поставил кастрюльку на огонь, не потушив его... Потом я выпил шоколад и ушел... А фитиль, может быть, остался гореть..."

Он молчал и глядел в одну точку.

- Жанот очень хотел видеть вас до своего доклада, еще до вечера, продолжал Митгерг. - Но он так измучился в дороге... Он плохо переносит жару...

- Слишком длинная грива... - пробормотала Альфреда.

- Поэтому он пошел поспать... Но он хотел, чтобы я передал вам его самый горячий привет.

- Прекрасно, прекрасно, - сказал Мейнестрель совершенно неожиданным для него фальцетом. - Митгерг, милый, нам в высшей степени наплевать на Жанота... Правда, девочка? - Говоря, он положил руку на полное плечо Альфреды и, лаская, перебирал волосы молодой женщины.

- Ты его знаешь? - спросила Альфреда, лукаво взглянув на Жака.

Жак не слушал. Он тщетно искал в памяти какую-нибудь подробность, которая могла бы его успокоить. Кажется, он поставил кастрюльку на пол. Затем он, конечно, должен был потушить огонь и закрыть спиртовку колпачком. И, однако...

- У него шевелюра, как у старого облезлого льва, - продолжала Альфреда, смеясь. - Этот чемпион антиклерикализма устроил себе прическу на манер соборного органиста!

- Тс-с, девочка, - ласково проворчал Мейнестрель.

Обескураженный Митгерг кисло улыбался. Взъерошенные волосы придавали ему вид человека, готового прийти в ярость. Впрочем, он и в самом деле легко выходил из себя.

Митгерг был уроженец Австрии. Пять лет назад, чтобы избежать военной службы, он покинул Зальцбург, где начал было учиться на фармацевта. Переехав в Швейцарию, - сначала в Лозанну, потом в Женеву, - он закончил там свое профессиональное образование и теперь регулярно, четыре дня в неделю, работал в лаборатории. Но он больше был занят социологией, чем химией. Одаренный изумительной памятью, он все читал, все запоминал, все словно раскладывал по полочкам в своей квадратной голове. К нему можно было обращаться как к справочнику. Товарищи, и в первую очередь Мейнестрель, делали это очень часто. Он был теоретиком революционного насилия. И в то же время человеком чувствительным, сентиментальным, робким и несчастным.

- Жанот уже разъезжал со своим докладом, можно сказать, везде, продолжал он с важностью. - Он отлично осведомлен в европейских делах. Он приехал из Милана. В Австрии он провел два дня с Троцким. Рассказывает любопытные вещи. У нас есть план - после доклада свести его в кафе "Ландольт" и заставить разговориться. Вы придете, не правда ли? - сказал он, взглянув на Мейнестреля, потом на Альфреду. И, повернувшись к Жаку, добавил: - А ты?

- В "Ландольт", может быть, да, - ответил Жак, - но на доклад - нет! Навязчивая мысль привела его в нервное состояние; кроме того, хотя он уже давно был свободен от всяких религиозных пережитков, антиклерикализм в других людях почти всегда раздражал его. - Уже в самом названии доклада есть что-то ребячески вызывающее: "Доказательства несуществования бога". - Он вынул из кармана зеленую бумажку, напоминавшую проспект. - А его декларация-программа! - воскликнул он, пожимая плечами. Он прочел высокопарным тоном: - "Я предлагаю вам принять такую систему Мира, которая делает совершенно бесполезным всякое обращение к гипотезе о Духовном Начале..."

- Легко издеваться над стилем, - прервал его Митгерг, вращая круглыми глазами. (Когда он воодушевлялся, его слюнные железы начинали усиленно работать, и слова сопровождались булькающим звуком.) Я согласен, что все это могло быть изложено наилучшим образом на языке рациональной философии. И все же не считаю бесполезным повторять все это снова и снова. Ведь именно благодаря предрассудкам церковники господствовали над людьми в течение веков. Без религии люди не мирились бы так долго с нищетой. Они давно уже восстали бы. И были бы свободны!