- Я привыкла, - сказала она. - Давай руку.

Рука у дамы была теплая и в перчатке. Он покорно брел за ней. Лестница тоже была теплая. Даниэль чувствовал себя счастливым, что он не на улице. Поднялись на два или три этажа, она вытащила ключ, отворила дверь и зажгла лампу. Он увидел неприбранную комнату, незастланную кровать. Он стоял, обессиленный, моргал глазами и почти спал. Не снимая шляпы, она стащила с кровати матрас и унесла в другую комнату. Потом вернулась и стала смеяться:

- Да он уж спит... Разуйся, по крайней мере!

Он повиновался, руки были словно чужие. Потом, как навязчивая идея, в голове застучало: завтра утром, ровно в пять, непременно надо быть в вокзальном буфете; вдруг и Жак догадается туда же прийти... Он пробормотал:

- Разбудите меня пораньше...

- Да, да, конечно, - сказала она, смеясь.

Он чувствовал, как она помогает ему развязать галстук, раздеться. Он упал на матрас и больше ничего не помнил.

Когда он открыл глаза, было совсем светло. Ему показалось, что он в Париже, в своей комнате; но его поразил цвет освещенных солнцем занавесок; пел чей-то молодой голос. И тогда он вспомнил.

Дверь в соседнюю комнату была отворена; склонившись над умывальником, там стояла незнакомая девочка и плескала полными пригоршнями воду на лицо. Она обернулась, увидела, что он приподнялся на локте, и рассмеялась.

- А, проснулся, ну вот и хорошо...

Неужели это была та самая дама? В сорочке и коротенькой нижней юбке, с голыми руками и голыми икрами, она выглядела ребенком. Ночью на ней была шляпа, ночью он не заметил, что волосы у нее темные, стриженые, по-мальчишески зачесанные назад.

Внезапная мысль о Жаке повергла его в смятение.

- О, боже, - проговорил он, - ведь я же хотел быть спозаранку в буфете...

Но под одеялами, которыми она укрыла его, пока он спал, было так тепло... К тому же он не решался встать при открытой двери. В это мгновенье она вошла с дымящейся чашкой и куском хлеба с маслом в руках.

- Держи! Глотай побыстрей да проваливай, мне вовсе не улыбается беседа с твоим папашей!

Его смущало, что она видит его неодетым, в нижней рубахе, с расстегнутым воротом; смущало его и то, что он глядит на нее - полуодетую, с открытой шеей, с голыми плечами... Она наклонилась. Опустив глаза, он взял чашку и принялся для приличия есть. Она сновала взад и вперед по комнатам, шаркая туфлями и напевая. Он не отрывал взгляда от чашки; но когда она проходила возле него, он, сам того не желая, замечал на уровне своих глаз голые, худые, испещренные синими жилками ноги, видел скользящие по светлому паркету покрасневшие пятки, которые выглядывали из туфель. Хлеб застревал у него в горле. На пороге этого дня, чреватого неизведанным, он был слаб и беспомощен. Ему подумалось, что дома, в Париже, стол накрыт к завтраку, а его место пустует.

Вдруг в комнату ворвалось солнце; молодая женщина распахнула ставни, ее свежий голос прозвенел в утренних лучах, как птичья трель:

Ах, любовь, ты пускала бы корни

Я б тебя посадила в саду...

Это было уж слишком. Яркий солнечный свет и эта беззаботная радость - и как раз в тот миг, когда он силился побороть накипавшее в нем отчаянье... Слезы навернулись у него на глаза.

- А теперь поторапливайся! - весело крикнула она, забирая у него пустую чашку.

И вдруг заметила, что он плачет.

- Что с тобой? - спросила она.

Голос был ласковый, как у старшей сестры; он не смог подавить рыдание. Она присела на край матраса, обхватила рукой его шею и по-матерински, чтобы утешить - последний аргумент всех женщин на свете, - прижала его голову к своей груди. Он притих, боясь пошевелиться, чувствуя лицам, как дышит под сорочкой ее теплая грудь. У него перехватило дыхание.

- Дурачок! - сказала она, отстраняясь и прикрывая грудь обнаженной рукой. - Увидел и обалдел? Поглядите-ка на этого развратника! В твои-то годы! Сколько тебе лет?

Он солгал машинально, - за два последних дня он привык лгать.

- Шестнадцать, - пролепетал он.

Она повторила удивленно:

- Шестнадцать? Уже?

Взяв его руку, она рассеянно разглядывала ладонь, потом приподняла до локтя рукав.

- А кожа белая, как у девицы, у этого малыша, - проговорила она с улыбкой.

Притянув к себе руку мальчика, она нежно потерлась о нее щекой; потом, уже не улыбаясь, глубоко вздохнула и отпустила руку.

Прежде чем он успел что-то понять, она расстегнула юбку.

- Согрей меня, - шепнула она и скользнула под одеяло.

Жак плохо спал под отсыревшим, заскорузлым брезентом. Еще до зари он выскочил из своего убежища и принялся вышагивать взад и вперед в тусклых рассветных сумерках. "Если Даниэль на свободе, - думал он, - он догадается прийти, как вчера, в вокзальный буфет". Жак явился туда задолго до пяти часов. Пробило шесть, а он все никак не мог решиться оттуда уйти.

Что делать? Как быть? Он спросил дорогу к тюрьме. С замиранием сердца глядел он на запертые ворота:

АРЕСТНЫЙ ДОМ

Быть может, здесь сидит сейчас Даниэль... Жак прошел вдоль тюремной стены, - она показалась ему бесконечной, - повернул назад, взглянул на верхушки зарешеченных окон. Ему стало страшно, и он убежал.

Все утро он шатался по городу. Солнце палило нещадно; в густо заселенных улочках из окон, точно праздничные флажки, свисало сушившееся белье всех цветов радуги; кумушки на порогах домов судачили и хохотали; казалось, они непрерывно бранятся. Пестрые уличные сценки, свобода, дух вольных странствий - все это временами пьянило его, но тут же он вспоминал Даниэля. Он сжимал в кармане пузырек с йодом: если к вечеру Даниэль не найдется, он покончит с собой. Он дал себе в этом клятву и, чтобы связать себя ею покрепче, даже произнес ее вслух; но в глубине души он немного сомневался в своем мужестве.

И только к одиннадцати часам, в сотый раз проходя мимо кафе, где накануне официант объяснил им, как найти транспортное агентство, - он увидел Даниэля!

Жак кинулся к нему через весь зал, мимо столов и стульев. Даниэль, сохраняя самообладание, встал.

- Тсс!..

На них смотрели; они пожали друг другу руки. Даниэль расплатился, они вышли из кафе и свернули в первую же улицу. И здесь Жак вцепился в локоть друга, прижался к нему, обнял и вдруг зарыдал, уткнувшись лбом ему в плечо. Даниэль не плакал, он только побледнел и продолжал шагать, сурово уставясь куда-то вдаль и прижимая к себе маленькую руку Жака; губа кривилась и дрожала, обнажая зубы.

Жак рассказывал:

- Я спал, как босяк, на набережной, под брезентом! А ты?

Даниэль смутился. Он слишком уважал друга, уважал их дружбу, - и вот впервые приходилось что-то скрывать от Жака, скрывать такое важное. Необъятность тайны, которая пролегла между ними, душила его. Он уже готов был довериться другу, во всем открыться, но нет, он не мог. И продолжал молчать, растерянный, не в силах отогнать наваждение пережитого.

- А ты, где ты-то провел ночь? - повторил Жак.

Даниэль сделал неопределенный жест:

- На скамейке, там... А вообще-то я больше бродил.

Позавтракав, они обсудили положение. Оставаться в Марселе было бы неосторожно: их беготня по городу и так уж кажется подозрительной.

- Ну, и что? - сказал Даниэль, мечтавший о возвращении.

- A то, - подхватил Жак, - что я все обдумал, нужно уйти в Тулон, это километров двадцать или тридцать отсюда, влево, вдоль берега. Пойдем пешком, детишки просто гуляют, никто не обратит внимания. А там - куча кораблей, и мы наверняка найдем способ попасть на один из них.

Пока он говорил, Даниэль не мог отвести глаз от вновь обретенного, дорогого лица, от веснушчатой кожи, от прозрачных ушей и синего взгляда, где вереницей видений проходило все, что тот называл: Тулон, корабли, морские просторы. Но как ни хотелось Даниэлю разделить прекрасное упрямство Жака, здравый смысл настраивал его скептически: он знал, что на корабль им не попасть; и все же он не был уверен в этом до конца; временами он даже надеялся, что ошибается и что здравый смысл будет на сей раз посрамлен.