- Никакого улучшения? Неужели?
Рюмель уныло покачал головой, не ответив ни слова Этот болтун не мог заставить себя говорить о своей болезни, признаться, что иногда он испытывает адские мучения и что сегодня еще, после дипломатического завтрака, ему пришлось прервать важный деловой разговор и поспешно выйти из курительной комнаты, настолько мучительны были приступы боли.
Антуан подумал немного.
- Ну что ж, - сказал он решительным тоном, - придется испробовать ляпис...
Он открыл дверь в "лабораторию" и ввел туда Рюмеля, который окончательно смолк; затем, повернувшись к нему спиной, он приготовил раствор и наполнил шприц кокаином. Когда он вернулся к своей жертве, та уже успела снять с себя парадный сюртук. Без воротничка, без брюк, Рюмель превратился в жалкого, униженного, замученного болью и тревогой пациента, который неловко освобождался от покрытого пятнами белья.
Но он еще не окончательно пал духом. Когда Антуан приблизился к нему, он приподнял голову и попытался улыбнуться хоть сколько-нибудь непринужденно, несмотря на то, что невыносимо страдал. Страдал он и от морального одиночества. Ведь обрушившаяся на него неприятность усугублялась в довершение всего невозможностью окончательно сбросить маску, признаться кому-нибудь, каким глубоким унижением не только для его плоти, но и для его гордости был этот дурацкий случай. Увы, кому мог он довериться? У него не было друга. Вот уже десять лет, как политика обрекла его на жизнь за глухой стеной одиночества в кругу державшихся по-товарищески, но лицемерных и недоверчивых сослуживцев. Кругом не было никого, с кем бы он мог завязать настоящую дружбу. Впрочем, нет, был такой человек - его жена; в сущности, она была его единственным другом, единственным существом, которое знало и любило его таким, каков он был на деле, единственной, кому он мог бы довериться с чувством облегчения, - но увы! Именно от нее ему приходилось тщательнее всего скрывать случившуюся с ним беду.
Ощущение физической боли положило конец его размышлениям. Ляпис начал действовать Рюмелю удалось подавить первые стоны. Но вскоре, несмотря на применение болеутоляющего средства, он уже оказался не в состоянии сдерживаться, как ни стискивал зубы, как ни сжимал кулаки. Глубокое прижигание исторгло у него вопли, подобные воплям роженицы. В голубых глазах заблестели крупные слезы.
Антуану стало его жаль.
- Ну, будьте молодцом, мужайтесь! Я кончил. Это больно, но необходимо. Сейчас все пройдет. Лежите спокойно. Я введу еще немного кокаину.
Рюмель не слушал его. Распластанный на столе, под неумолимым рефлектором, он судорожно дергал ногами, словно препарированная лягушка.
Наконец Антуану удалось смягчить боль.
- Сейчас четверть пятого, - сказал он, - в котором часу вам надо уходить?
- То... только в пять, - пролепетал несчастный. - Мой автомобиль... ждет у подъезда.
Антуан улыбнулся дружеской, ободряющей улыбкой, но под ней таилась другая улыбка: ему невольно представился хорошо выдрессированный шофер с трехцветной кокардой, который ожидает, невозмутимо сидя у руля, господина чиновника особых поручений при министре; ему представился красный ковер, который сейчас, наверно, раскатывают под полотняной крышей выставочного павильона по этому ковру через какой-нибудь час этот самый Рюмель, дрыгающий сейчас ногами, как сосунок, которого перепеленывают, красавчик Рюмель, затянутый в сюртук и с неопределенной улыбкой под своими кошачьими усами, пройдет размеренным шагом навстречу маленькой королеве Елизавете.
Но Антуан отвлекся лишь на минуту. Скоро перед глазами врача остался только больной; даже меньше того - просто случай из практики, и даже еще меньше - результат химической реакции: действие прижигающего средства на слизистую оболочку, действие, которое он, Антуан, сознательно вызвал, за которое отвечал и о последствиях которого сейчас раздумывал.
К действительности вернул его Леон, осторожно постучавший три раза в дверь "Пришла Жиз", - подумал Антуан, бросая инструменты на подставку автоклава. Но как ни спешил он теперь расстаться с Рюмелем, привычка не шутить с профессиональными обязанностями заставила его терпеливо ждать, пока у несчастного утихнет боль.
- Отдыхайте здесь, сколько хотите, - сказал он, выходя, - эта комната мне не понадобится. Когда будет без десяти пять, я вам сообщу.
Леон сказал Жиз:
- Будьте добры, мадемуазель, обождите здесь...
"Здесь" - это была прежняя комната Жака, уже охваченная надвигающимися сумерками, наполненная мраком и тишиной, точно склеп. У Жиз, когда она переступила порог, забилось сердце, и усилие, которое ей пришлось сделать, чтобы победить свое волнение, приняло, как всегда, форму молитвы, короткого призыва к тому, кто никогда не оставляет без помощи. Затем она машинально опустилась на раскладной диван, на тот самый диван, сидя на котором она столько раз, и в детстве и в отрочестве, болтала с Жаком. Сейчас до нее доносились (из приемной или с улицы?) шумные всхлипыванья ребенка. Сама Жиз с трудом удерживалась от слез: в последнее время они начинали душить ее из-за всякого пустяка. К счастью, в настоящую минуту она совершенно одна. Нужно посоветоваться с доктором. Только не с Антуаном. Она чувствовала себя неважно, похудела. Он бессонницы, наверное. Это ведь ненормально в девятнадцать лет... С минуту она размышляла о том, какой странной цепью протянулись эти девятнадцать лет: нескончаемое детство в обществе двух стариков, - а потом это великое горе, постигшее ее в шестнадцать лет и усугубленное такими тягостными тайнами!
Леон вошел, чтобы зажечь свет, и Жиз не решилась сказать ему, что ей приятнее окутывающая ее полумгла. В комнате, которая теперь осветилась, она узнавала каждый предмет меблировки, каждую безделушку. Чувствовалось, что Антуан, из уважения к памяти брата, сознательно ничего не тронул; но с тех пор как эта комната стала его столовой, все предметы переместились, переменили свое назначение, все приняло совсем другой вид: посреди комнаты стоял раздвинутый обеденный стол; на письменном столе, уже не выполнявшем своего прямого назначения, между хлебницей и компотницей красовался чайный сервиз. Даже книжный шкаф... Прежде эти зеленые занавески за стеклами не задергивались. Одна из занавесок была слегка отодвинута, и Жиз, наклонившись, увидела блеск посуды; Леон, очевидно, сложил все книги на верхние полки... Бедный Жак! Что бы он сказал, если бы увидел свой книжный шкаф превращенным в буфет!
Жак... Жиз ни за что не хотела думать о нем как о мертвом. Она не только не изумилась бы, если бы он вдруг появился в дверях, но даже, напротив, чуть ли не каждое мгновение ждала, что он вот-вот предстанет перед ней; и это суеверное ожидание, длившееся уже три года, повергало ее в какое-то полубредовое состояние, восторженное и вместе с тем подавленное.
Здесь же, среди этих знакомых предметов, воспоминания обступили ее со всех сторон. Она не смела подняться; она едва дышала, боясь поколебать воздух, нарушить торжественность этого безмолвия. На камине стоит фотография Антуана. Взор Жиз останавливается на ней. Она вспоминает день, когда Антуан подарил эту карточку Жаку; точно такую же получила и Мадемуазель; она там, наверху. Это Антуан, каким он был прежде, тот Антуан, которого она любила как старшего брата, который так поддерживал ее все эти годы, когда она столько пережила. С тех пор как Жак исчез, она так часто спускалась к Антуану поговорить о нем! Сколько раз уже она едва не выдала ему свою тайну! А теперь все изменилось. Почему? Что между ними произошло? Ей трудно установить что-либо определенное. Вспоминается лишь короткая сцена, которая разыгралась в июне, накануне ее отъезда в Лондон. Антуан, казалось, потерял голову, узнав о неизбежности разлуки, тайной причины которой он не мог разгадать. Что же именно он ей сказал? Она как будто поняла, что он любит ее уже не только как старший брат, что он думает о ней "по-другому". Возможно ли это? Может быть, она все это сама выдумала? Но нет, даже в письмах, которые он писал ей, двусмысленных, слишком нежных и полных недомолвок, она не могла обнаружить тихой привязанности прежних лет. И вот, вернувшись во Францию, она стала инстинктивно избегать его и за эти две недели ни разу не поговорила с ним наедине. Чего он хочет от нее сегодня?