Когда они приехали и их спутники засуетились, сняли с лампы чехол, он заметил, что она упорно не поднимает головы.

Он шел за ней в толпе, не задавая вопросов.

Но как только они сели в такси, он, не выпуская ее рук, спросил:

- Что происходит?

- Ничего.

- Что происходит, Рашель?

- Оставь меня... Видишь сам, все прошло.

- Нет, я тебя не оставлю. Ведь имею же я право... Что происходит?

Она подняла лицо, подурневшее от слез, посмотрела на него взглядом, полным отчаяния, и отчетливо произнесла:

- Не могу тебе об этом сказать. - Но выдержка ей изменила и, уже не владея собой, она бросилась к нему на грудь: - Ах, нет, котик, никогда, никогда у меня не хватит на это сил.

И он сразу понял, что счастье его кончилось, что Рашель его бросит, оставит одного, и что ничего, да, ничего нельзя сделать. Он понял все это еще раньше и без ее слов, сам не зная почему, даже не успев ощутить мучительную тоску, как будто всегда к этому готовился.

Они поднялись по лестнице в квартиру Рашели на Алжирской улице, так больше и не обменявшись ни словом.

Он ненадолго остался в одиночестве в розовой комнате. Стоял ошеломленный, смотрел на постель, видневшуюся в глубине алькова, на туалетный столик, на весь этот уголок, ставший для него домом. Вот она вернулась, уже сняв пальто. Он видел, как она входит, закрывает дверь, приближается к нему, прикрыв глаза золотистыми ресницами, сжав губы, храня тайну.

И он упал духом; шагнув к ней, спросил невнятно:

- Скажи, ведь это неправда?.. Ты не покинешь меня?

Она села, усталым прерывистым голосом попросила его успокоиться, сказала, что ей предстоит долгое путешествие - деловое путешествие в Бельгийское Конго. Затем она пустилась в длинное объяснение. Гирш поместил все ее деньги - наследство от отца - в какое-то маслобойное предприятие, которое до сих пор работало превосходно, приносило хороший доход. Но один из директоров (а их было двое) умер, и она только что узнала, что другой, ставший теперь во главе предприятия, вступил в соглашение с крупными брюссельскими коммерсантами, основавшими в Киншасе, а это в тех же местах, конкурирующий маслобойный завод, и они всеми силами стараются разорить предприятие Рашели. (Ему казалось, что, рассказывая обо всем этом, она обрела уверенность в себе.) Все осложнялось политическими делами. Всех этих Мюллеров поддерживает бельгийское правительство. Живя здесь, вдали от всего, Рашель не может ни на кого положиться. А ведь дело касается ее единственного достояния, ее материального благополучия, всего ее будущего. Она поразмыслила, поискала кое-какие окольные пути. Гирш живет в Египте и порвал всякие связи с Конго. Осталось одно-единственное решение: поехать самой и там на месте или перестроить маслобойный завод, или продать его за подходящую сумму этим самым Мюллерам.

Ее спокойствие подкупило Антуана - он смотрел на нее, побледнев, нахмурив брови, но слушал, не перебивая.

- Все это можно уладить быстро?.. - наконец отважился он спросить.

- Как сказать!

- Ну за какое время, за месяц?.. Больше? За два?.. - Его голос дрогнул: - За три месяца?

- Да, пожалуй.

- А может быть, меньше?..

- Ну, нет. Ведь за месяц только доберешься туда.

- А если нам найти кого-нибудь, послать вместо тебя? Найти верного человека?..

Она пожала плечами.

- Верного человека, говоришь? Послать на месяц без всякого контроля? К конкурентам, которые готовы подкупить любого, сделать своим сообщником!

Это было так разумно, что он не стал настаивать. В действительности же он с первой минуты только об одном и хотел спросить: "Когда?" Со всеми другими вопросами можно было подождать. Он нерешительно потянулся к ней и произнес каким-то смиренным голосом, который так не соответствовал выражению его нахмуренного лица - лица человека действия:

- Лулу... ведь ты не уедешь так, сразу?.. Скажи... Говори же...

- Конечно, не сразу... Но скоро, - созналась она.

Он весь напрягся.

- Когда?

- Когда все будет готово, еще сама не знаю.

Они замолчали, и сила воли чуть не изменила обоим. Антуан видел по измученному лицу Рашели, что она совсем изнемогает, самообладание покидало и его. Он подошел к ней и снова умоляюще спросил:

- Ведь это неправда, скажи?.. Ведь ты... не уедешь?

Она прижала его к груди, обняла, повлекла, ступая неверными шагами, к алькову, и оба как подкошенные упали на постель.

- Молчи. Больше ни о чем не спрашивай, - прошептала она. - Ни слова, больше ни единого слова об этом, не то я сейчас же уеду, даже не предупредив тебя!

И он замолчал, смирился, побежденный; он зарылся лицом в ее разметавшиеся волосы - теперь плакал он.

Рашель проявила упорство. Весь месяц она уклонялась от вопросов. Встречаясь с Антуаном, подмечая его тревожный взгляд, она отворачивалась. Весь этот месяц был нестерпимо тягостен. Жизнь продолжалась, но каждый поступок, каждая мысль болью отзывались в их исстрадавшихся сердцах.

Сразу после объяснения Антуан призвал на помощь свою деятельную волю, но призвал напрасно и сам был поражен тем, как мучительны его переживания, и ему было стыдно, что он почти не властен над своей тоской. Его охватило тягостное сомнение: да за что это?.. И он тотчас же остерегся: лишь бы никто не заметил. К частью, против воли подчиняясь своему деятельному образу жизни, он, каждое утро идя по больничному двору, словно обретал какой-то талисман и снова мог весь день выполнять свой врачебный долг; когда он был с больными, он думал только о них. Но как только он вспоминал обо всем, скажем, между двумя визитами или за обеденным столом дома (г-н Тибо вернулся из Мезон-Лаффита, и начиная с октября семейная жизнь вошла в колею), безысходная тоска, которая все время подстерегала его, сразу же охватывала его, и он становился рассеянным, чуть что - выходил из себя, как будто вся та внутренняя сила, которой он так гордился, выливалась теперь в одну лишь способность раздражаться.

Он проводил возле Рашели все вечера и ночи. Без радости. Их речи, их молчание были отравлены, объятия быстро изнуряли, не утоляя той почти враждебной страсти, которую они испытывали друг к другу.

Как-то в начале ноября Антуан пришел в дом на Алжирской улице и увидел, что дверь отворена; а в прихожей бросились в глаза оголенные стены, пол без ковра... Он вбежал в квартиру; пустые гулкие комнаты, розовая спальня, альков, ставший ненужной нишей в стене...

Из кухни раздался шорох, и он, не помня себя, бросился туда. Консьержка, стоя на коленях, копошилась в куче тряпья. Антуан выхватил у нее из рук письмо, предназначавшееся ему. С первых строк кровь вновь прилила к его сердцу: нет, Рашель еще не уехала из Парижа, ждет его в гостинице по соседству и только завтра вечером отправляется поездом в Гавр. Он вмиг построил ряд комбинаций - решил пойти на обман, только бы уехать проводить Рашель до парохода.

Весь следующий день он провел в хлопотах, однако неудача следовала за неудачей. И только в шесть часов вечера, когда в отделении все было предусмотрено, налажено, ему наконец удалось уехать.

Они встретились на вокзале. Рашель, бледная, постаревшая, в незнакомом ему английском костюме, сдавала в багаж целую гору новых чемоданов.

На следующее утро, уже в Гаврской гостинице, когда он принимал горячую ванну, пытаясь успокоить нервное перевозбуждение, ему на память пришла одна деталь, поразившая его сейчас как громом: вещи Рашели были помечены инициалами Р.Г.

Он выскочил из ванны, распахнул дверь в комнату:

- Ты... ты возвращаешься к Гиршу!

К его глубокому изумлению, Рашель ласково улыбнулась.

- Да, - шепнула она так тихо, что ему почудилось, будто он услышал один лишь вздох; зато он увидел, как она опустила ресницы в знак признания и дважды кивнула головой.