Я пробыла в этом доме два года и, несмотря на тяжелую работу, обрела там какой-то душевный покой и уже готова была забыть свои старые печали, когда Небо, которому было угодно, чтобы любое доброе побуждение моего сердца тотчас же было наказано, отобрало хрупкое блаженство, дарованное мне на краткий миг, чтобы бросить меня в бездну новых невзгод.
Как-то раз я осталась одна в доме и занималась своими обычными хлопотами, обходя все помещения, и тут мне показалось, что из глубины подвала доносятся какие-то стоны. Я подошла поближе и различила голос девочки. Я попыталась освободить ее из заточения, но дверь была заперта на замок. Я стала строить догадки... Что могла делать там эта несчастная? У Родена не было детей, я никогда не слышала, чтобы у него были сестры или племянницы соответствующего возраста. Чрезмерная строгость, в которой жил Роден, наводила на мысль, что эта юная особа могла быть предназначена для утоления его долго сдерживаемых страстей. Почему же он ее запер? Меня мучило любопытство, и я решила расспросить узницу.
«Ах, мадемуазель, – ответила мне плачущая девочка, – я дочь дровосека, мне двенадцать лет. Господин, который здесь живет, и его друг вчера меня похитили, когда отца моего не было поблизости. Они связали меня, бросили в мешок с отрубями, чтобы я не могла кричать, положили на лошадь, ночью принесли в этот дом и тут же заперли в погребе. Я не знаю, что им от меня нужно. Они заставили меня раздеться, разглядывали мое тело, спрашивали, сколько мне лет, а потом тот, который похож на хозяина дома, сказал другому, что, коль скоро я так напугана, операцию следует отложить на послезавтра, а чтобы их опыт удался, надо дать мне успокоиться, однако я полностью соответствую всем требованиям, предъявляемым к „подопытной“».
После этих слов девочка зарыдала с новой силой. Я пыталась ее утешить, обещая, что позабочусь о ней. Я никак не могла до конца понять, что Роден и его друг-хирург собирались делать с бедным ребенком. Однако слово «подопытная», которое они часто употребляли и в других случаях, навело меня на страшное подозрение: не исключено, что эти двое задумали анатомировать несчастного ребенка. Но прежде чем укрепиться в ужасных догадках, я решила во всем как следует разобраться.
Роден вернулся домой со своим другом; мы поужинали вместе, потом они отослали меня к себе. Я сделала вид, что подчинилась, а сама спряталась за дверью и подслушала их разговор, подтвердивший правильность моих догадок.
«Никогда, – сказал один из них, – этот раздел анатомии не будет как следует изучен, пока самым тщательным образом не будут рассмотрены результаты эксперимента по вскрытию двенадцати-тринадцатилетнего пациента в момент нервного возбуждения. Пора покончить с глупыми предрассудками, тормозящими прогресс науки. Речь идет о том, чтобы принести в жертву одну жизнь ради спасения миллионов, так стоит ли колебаться из-за такой ничтожной цены? Убийство, которое свершится во время нашей операции, сродни казни, к которой приговаривает правосудие; разве его мудрые и справедливые законы не призывают жертвовать одним, чтобы спасти тысячи других? Пусть же ничто нас не остановит!»
«Что касается меня, – заявил другой, – то я давно уже на это решился, меня смущало лишь то, что придется действовать в одиночку».
Я не стану пересказывать продолжение этого разговора. Далее последовали профессиональные детали, которые я не запомнила. Меня с этого момента волновало лишь одно: необходимость любой ценой спасти жизнь несчастной жертве искусства врачевания, развитие которого, несомненно полезное во всех отношениях, в моих глазах все же не стоило крови невинного ребенка.
Друзья разошлись; Роден лег спать, не сказав мне ни слова. На следующий день, тот самый, предназначенный для безжалостного жертвоприношения, он предупредил меня, как обычно, что вернется с другом лишь к ужину, как накануне. Едва за ним захлопнулась дверь, я приступила к исполнению своего замысла. Небеса этому благоприятствовали, но я дерзну усомниться, что скорее входило в их намерения – помочь невинной жертве или покарать бедную Софи за сострадание? Я просто изложу факты, сударыня, и вы сами судите, насколько необъяснимы мотивы Провидения: я постаралась оказать содействие его целям и была за это жестоко наказана.
Я спускаюсь в погреб, снова расспрашиваю девочку – те же речи, те же страхи. Пытаюсь выяснить, куда кладут ключ, когда выходят из погреба. «Не знаю, – отвечает она, – кажется, его уносят с собой...» На всякий случай шарю по песку, наконец что-то заскрипело у меня под ногами, нагибаюсь – это ключ, отпираю дверь... Бедняжка бросается мне в ноги, орошает мои руки слезами благодарности, и, забыв о том, чем я рискую и что меня ожидает, я тихо вывожу девочку наружу, чтобы никого не встретить на пути, веду ее на лесную тропку, обнимаю, наслаждаясь зрелищем ее счастья и, думая о радости, которую она доставит отцу, быстро возвращаюсь. В назначенный час приходят наши хирурги, воодушевленные надеждой выполнить свой бесчеловечный план. Они весело ужинают и торопятся поскорее спуститься в погреб. Самое лучшее, что я смогла придумать, чтобы скрыть содеянное, – это выломать замок и положить ключ туда, где я его нашла, надеясь, что они подумают, будто девочка сбежала сама; но хирурги были не из тех, кто позволяет так легко себя одурачить... Врывается разъяренный Роден и набрасывается на меня с кулаками, заставляя рассказать, что я сделала с ребенком, которого он держал взаперти. Я отпираюсь; но кончается тем, что я во всем чистосердечно признаюсь. И тогда двое негодяев обходятся со мной с беспримерной жестокостью. Один предлагает мне самой занять место спасенного ребенка, другой угрожает еще более страшными пытками. Все эти речи чередуются с побоями, меня бросают от одного к другому, пока у меня не закружилась голова, и я падаю наземь, лишившись чувств. Тогда их ярость поутихла. Роден возвращает меня к жизни, и, как только я прихожу в себя, они приказывают мне раздеться донага. Я с содроганием подчиняюсь. Когда я оказываюсь в состоянии, которого они пожелали, один из них держит меня, другой – оперирует. Они отрезают мне по одному пальцу на каждой ноге, затем приводят в чувство и каждый выдирает мне по зубу в глубине рта.
«Это еще не все, – сказал Роден, опуская железный прут в огонь, – я взял ее выпоротой и хочу вернуть ее обратно клейменой».
И этот изверг, пока сообщник держит меня, прикладывает мне сзади на плечо раскаленное железо, которым клеймят воров.
«Пусть она только появится вновь, эта негодяйка, пусть только попробует, – прохрипел взбешенный Роден, – эта позорная грамота объяснит и оправдает мое желание избавиться от нее столь тайно и поспешно!»
Сообщники схватили меня и глубокой ночью привели на опушку леса, бросив на произвол судьбы, при этом пригрозив страшными карами, которые меня ожидают в случае жалоб и претензий против них.
Другая на моем месте не придала бы значения этим угрозам; казалось, чего бояться, ведь ничего не стоило доказать, что мое свежее клеймо не результат судебного приговора. Я была настолько измучена, настолько слаба, к тому же всегда помнила о своих парижских неприятностях и о событиях в замке Брессак и поэтому думала лишь о том, чтобы поскорее оказаться как можно дальше от этого рокового леса. Моя боль немного поутихла, поскольку мучители перевязали все раны, которые сами же нанесли. Я провела под деревом одну из самых ужасных ночей в своей жизни и, как только рассвело, пустилась в дорогу. Искалеченные ноги едва повиновались, я не могла идти быстрым шагом, но, несмотря на это, за первый день прошла четыре лье, за два следующих дня – примерно столько же. Я плохо ориентировалась, боялась спрашивать дорогу, поэтому кружила вокруг Парижа и за четыре дня дошла лишь до Льёсена. Вспомнив, что эта дорога ведет в южные провинции, я решила следовать по ней, чтобы дойти до этих далеких неведомых мест. Мне почему-то верилось, что именно там, на краю света, я обрету долгожданный мир и покой, в которых мне было столь жестоко отказано на родине.