Может ли это длиться вечно? Мы чувствуем, что не может. Материализм вызовет отвращение к материи: перед нами самими. После отвращения возникнет потребность в очищении, которое приведет к кризису. Социализм не может привести к этому кризису хотя бы потому, что этот кризис повернется против него же самого: против материалистических основ, на которых он был воздвигнут как материалистическое явление времени. Социализм будет всегда только способствовать наступлению этого кризиса. В той степени, насколько он сможет преодолеть в своем содержании материализм и рационализм, которые являются роковым наследием либерализма.
Но партийный социализм не сможет провести эту линию. Он погряз в оппортунизме. Остаются лишь радикальные силы, как в России. Или же его надо сделать радикальным в Германии. Это путь для отдельного социалиста, социалистической молодежи, вероятно даже для социалистических трудящихся, в которых вместо социализма разума проснется социализм чувства. Именно социализм чувства имеет более далекие и глобальные перспективы, нежели все марксистские вычисления. Да, немецкому коммунизму, на который было возложено марксистское наследие, в конце концов придется решать, узнает ли он, что марксизм, на который он по-прежнему ссылается, является мнимой силой, способной предоставить лишь демагогические средства. Что при постановке проблем марксизм является очевидным промахом, так как он из-за своего доктринерства мешает немецким коммунистам сыграть историческую роль.
Немецкий коммунизм верит, что обладает марксистской логикой. И это правда: если бы он отказался от утопии, то он бы отказался от марксизма. Но в то же время он мог бы быть политикой. То есть быть чем-то большим, чем доктрина, которую он использует; быть чем-то большим, чем скандал, которым он является. Марксизм создал для себя собственную логику. Но его логика не имела ничего общего с действительностью, ибо мировая война поставила его перед фактами, которые не были записаны ни в какие программы.
От самой марксистской программы остался только факт существования пролетариата. Но марксизм не в состоянии решить эту проблему, так как исход мировой войны показал, что классовые проблемы не настолько сильны, как национальные.
Третий Интернационал все еще кормится с рук большевиков. Социализм стал полностью идентичным демократии. Остался пролетариат. Партийные дела обстоят так, что, когда мы говорим о социализме, мы больше не говорим о пролетариате.
Пролетарии — это вопрос, на который социалисты не знают ответа. Открытый вопрос, далекий, неясный и тревожный — вопрос, заданный самим себе.
Социалистическая катастрофа возвращает нас к марксистским догмам. Она откатывает нас к его апостолам, сторонникам и передовым бойцам. И ни к кому больше. Только к тому социализму, который охотно назвал себя классическим, пользовался европейским уважением. Тот, который несет духовную ответственность перед пролетариатом за реализацию марксизма — это немецкий социализм немецкой социал-демократии.
Маркс в категоричной форме оставлял за немецким пролетариатом право быть «теоретиком всего европейского пролетариата». А Энгельс говорил о немецких социалистах, что они должны быть горды тем, что происходят не только от Сен-Симона, Фурье, Оуэна, но также от Канта, Фихте и Гегеля. Но за 75 лет немецкого социализма от его рождения до развязывания мировой войны не произошло ничего заметного. Это было, как если бы «инверсия», которую Маркс произвел с Гегелем, при изобилии материальности, которой так нагружена социалистическая научность, полностью погребла под собой любую способность исторически мыслить и политически действовать. Немецкая социал-демократия в течение всех этих 75 лет полагалась на марксистскую логику. В течение долгого времени она отказывалась соотнести эту логику с действительностью, которая между тем менялась. Социализм полагал, что его логика должна быть неизменна. Ревизионистские попытки догнать упущенное были предприняты достаточно поздно, к тому же они были довольно-таки слабы. Они были дилетантские, недостаточные и как следствие полные противоречий. Уже начало мировой войны смогло разогнать связанное с ними движение на столько же направлений, сколько имелось ревизионистов. Научное обоснование социалистической точки зрения досталось экзегетам от марксизма, среди которых надо выделить Каутского, так как он умудрялся писать выдающиеся книги, не заложив туда ни одной мысли. Их проще было назвать брошюрами, ибо они постепенно снизили критерии, которые должны были предъявляться к социалистической литературе. Из всех возможных академий марксистская была бы самой чудовищной. Страшно подумать, что репутация, которой бы пользовался Каутский, произвела бы на свет дегенеративных эпигонов материалистического восприятия истории. Ситуация была бы намного хуже, чем с идеализмом. В итоге материализм так и остался без классического обрамления, в то время как идеализм был доведен Гегелем до конца — он воплотился в историческую философию. Даже когда идеализм влиял на^историческую науку и ее труды, то произвел на свет Ранке и Якоба Буркхардта — историков такого калибра, что с ними не сравнится ни один материалист, они просто не достойны упоминания.
Немецкий социализм воспитывал в партийном духе. Но он не готовил к истории. Его марксистская ортодоксальность оказалась не готова воспринять политическое изменение действительности. Немецкие социал-демократы оказались испорчены агитацией. Они без какой-либо проверки тянули к себя все, что имело хоть какое-то демагогическое воздействие, все, что казалось радикальным и «новым», По этой причине они попали впросак. Немецкий социализм верил, что может думать интернационально. Но при этом он не сделал ни одной попытки разобраться в международной обстановке. Таким же предвзятым он был и в вопросах внутренней политики, партийной тактики, агитаторской работы и в оппозиции (ради оппозиции), он был чужд мировым процессам, а потому они казались ему неприятными. Они были горды за партию, так как это была образцовая организация — о ней они заботились с такой же любовью, как бюргеры о своих союзах. Они похвалялись этой организацией как дома, так и во всем мире. Даже антимилитаризм их программы не мешал быть польщенными, когда социал-демократическую партию сравнивали с прусской армией: дисциплина в обеих организациях считалась признаком немецкой деловитости. Но они избегали вопроса, в каком политическом положении эта социалистическая организация сможет служить? Могло ли это быть международное положение, и какое? Этот вопрос напрашивался сам собой. Он ставился историей. Между тем социалисты продолжали учить усердных немецких рабочих положениям Коммунистического Манифеста, а последние, что касались объединения пролетариев всех стран, — заучивать наизусть. Они восхваляли Интернационал, которого не было. На конгрессах они пели делегатам из других стран об Интернационале. А затем они приветствовали их пением «Марсельезы». И делалось это обычно с особой сердечностью и странным почтением, которое обычно проявляет лукавый бюргер, словно извиняясь перед иностранцами за немецкую внешнюю политику. Все это было ничем иным, как дезориентацией, ведущей к гибели собственного народа.
В большой экономико-политической системе, которую после себя оставили Маркс и Энгельс, можно заметить английские следы. Очевидно, что ее авторы читали книгу Адама Смита о богатстве наций. Но конструкции, которые все-таки находятся у Маркса и Энгельса (так сказать, поводы для размышления), относительно политического, внешнеполитического, всемирно-экономического положения народов, никогда не признавались немецкой социал-демократией. Мы не будем говорить здесь о том, что она не восприняла сильнейшие моменты основополагающего внутриполитического мышления, которое имелось в Германии. Моменты, заложенные в сословном мышлении и идеях барона фон Штайна, которые указывали на консервативное устройство немецкого дома. С экономической точки зрения эти конструкции не могли найти понимания у атомарно ориентированного социализма, они могли использоваться лишь корпоративно настроенным коммунизмом. Но все же для социалистического мышления многое сделал внешнеполитический теоретик, немецкий экономист Фридрих Лист, который заменил английскую экономическую теорию национальной системой политэкономии. Он создал проект континентальной политики, ориентированной на экономику Центральной Европы, прежде всего Германии. В разгар манчестерской эпохи (которая затем перешла в империалистическую) он наблюдал изменения в соотношениях сил народов, а также увидел появление тех мировых проблем, которые привели затем к мировой войне. Но Лист не был предвестником социалистического мышления, хотя мышление о народах могло явиться предпосылкой мышления о классах. Немецкому социализму никогда не хватало силы для подобной логики, никогда не хватало мужества, чтобы признать ее правдивость. Он, который выступал за марксистскую теорию классовой борьбы, но который игнорировал дарвинистскую теорию борьбы в природе, полагая, что пацифизм требовал исключить по возможности любую войну: любую мысль о войне, о вражеских противоречиях европейских наций. Все потому, что он возник из популярных материальных основ, а стало быть, рассматривал все под соответствующим углом зрения материалистического восприятия истории. Немецкий социализм скорее предпочитал вести войну против немецкого милитаризма, а стало быть, против собственного народа. Он оставлял привилегией других партий, которые все-таки мыслили внешнеполитическими категориями, заботиться о мировых процессах, событиях, происходивших за рубежом. Это было бы наивно полагать, что немецкая социал-демократия озаботится знакомством с империалистическими идеями, которые хотя и не в духе марксистской доктрины, но все-таки свидетельствовали, что среди нас имелись немцы, а также немцы за рубежом, которые были в состоянии воспринять политическую картину мира, картину той действительности, в которой мы жили.