Противоречия, которые всегда сопутствовали нашей истории, вновь и вновь дают знать о себе. Сегодня оживают даже самые древние противоречия, которые мы уже давно считали умершими. Политический смысл есть даже в том, что сегодня имеются немцы, которые сознательно возвращаются в далекое прошлое, дабы почерпнуть там принципы, положенные в основу Первой империи. Есть свой смысл в том, что имеются немцы, которые погружаются в средневековое, сословное, мистическое состояние. Или даже еще глубже — в архаичное и мифическое состояние, в котором они ищут начала, каковые мы могли бы снова использовать. Есть свой смысл в том, что имеются немцы, которые предпочитают западничеству, прогрессу и цивилизации доисторические культы. Есть свой смысл в том, что среди нас имеются первохристиане и полоняющие Донару, что они отдают предпочтение именно романтичному варварству, а не каким-то иным формам.

С противоречиями более позднего времени происходит что-то необычное. В первую очередь это касается политических противоречий. Их прекращают воспринимать в качестве противоречий. Они исчезают. Мы уже смогли однажды преодолеть противоречие, которое раскололо нацию, когда Первая империя находилась на вершине своего могущества. Этот конфликт выражался в кличе: «Бей Гвельфов! Бей Вайблинга!» Однако прошли те времена, когда эти призывы привели к братоубийственной войне, и сейчас могилы в Палермо мы чтим так же, как и могилу Льва Брауншвейгского. Именно так мы должны поступить со всеми противоречиями, вынесенными из нашего прошлого. Мы должны их не таить, а превозносить. Сразу же после крушения Второй империи, антагонизм, подспудно существовавший между Пруссией и остальной Германией, ушел в прошлое, сменившись осознанием народного единства. Племена сильнее, чем когда-либо, ощутили свою самобытность, но в то же время люди многократно сильнее стали ощущать себя немцами, которыми они и являются. Сегодня все немцы, несмотря на все преграды, границы и таможни, так или иначе являются великогерманцами.

В наши дни исчерпало себя еще одно противоречие, а именно религиозное противостояние.

Повсюду находятся люди, которые воспринимают свое вероисповедание не как разъединяющую людей конфессиональность, но как религию, которая призвана сплачивать. Повсеместно католики и протестанты преодолевают свои конфессиональные различия и сближаются уже как немцы. Протестанты все больше и больше проникаются католической идеей единой церкви, а католики в свою очередь не воспринимают Лютера как зачинателя Просвещения, рационализма и либерализма, видя в нем последнего великого немецкого мистика. Нам потребуются силы, чтобы не отрицать и не отвергать имеющиеся в нашей истории противоречия, но признавать их и сводить в единое целое.

Мы должны будем иметь волю для того, что быть одновременно и «гвельфами», преисполненными племенным сознанием, и «гибеллинами», отстаивающими имперскую идею. Мы должны иметь в себе силы для того, чтобы одновременно являться и варварами, и христианами, и католиками, и протестантами, и южными немцами, и северными германцами. Мы должны иметь силы, чтобы быть русаками, австрийцами, баварцами, швабами, франками, гессенцами, саксонцами, фризами, но при этом оставаться для всех и для самих себя немцами.

Именно подобный способ мышления и восприятия должен быть заложен в мировоззренческий фундамент Третьей империи. Однако и в ней останется еще достаточное количество противоречий. Ему достанутся проблема взаимоотношений федерализма и унитаризма, социалистическая тема и, конечно» вопрос о пацифизме.

Из перечисленного выше в принципе ложно трактовалась Веймарской конституцией в первую очередь проблема федерализма и унитаризма. Это был документ, который свидетельствовал о неисправимой глупости либералов, так как они заложили в его основу принципы, которые позволили ввести немецкий народ в заблуждение. Либералы пытались увековечить принципы, которые наши враги используют себе во благо, нам во вред. Либералы полагали, что, подражая западной государственности, они «содействуют» «общественному прогрессу», о чем было даже записано в конституции. В действительности эта конституция настолько же отставала от актуальных перемен, насколько чувства людей опережали их. Конституция была совершенно чужда тем изменениям, которые происходили в немецком народе, становящемся нацией. Конституция намеревалась при помощи буквы закона создать искусственно сплоченную республику, но заметила, что внутреннее единство может быть присуще только национальному организму. Она взяла за основу революционную интермедию, отгородилась абстрактными документами от глубинных сил, которые, укоренившись в нашей истории, вновь пробиваются сквозь руины и обломки. Это был сугубо негативный документ. Конституция не скрывала этого. А потому декларировала: «Имперские законы являются приоритетными, они могут отменять законы германских земель».

Нет! Законы не должны отменять чего-то. Законы должны созидать. А из этого должно следовать, что имперское право должно быть тождественно праву германских земель. А сами германские земли должны принимать законы в соответствии с имперским законодательством. У права не может быть иной целей, кроме государственной. Надо не преобразовывать федеративное государство в федерацию государств, а трансформировать его в империю, которая одновременно будет и тем и этим. В империи эти противоречия исчезнут, так как решение проблем будет поднято на принципиально новый уровень. Лишь в подобном государстве место парламентаризма сможет занять народное представительство нации. Только в таком государстве жизненная сила нации станет целенаправленной волей.

О взаимосвязи социалистического вопроса с нашими историческими проблемами говорил еще Родбертус, который видел «перст судьбы» в том, что немецкое государство, как он выражался, «обратило внимание на социальную проблему после того, как оно решит национальный вопрос». В социалистическом лагере об этих взаимосвязях не догадывался только Энгельс. Он требовал: «Мы не должны воспроизводить революции сверху, произошедшие в 1866 и 1870 годах, но обязаны дополнить и улучшить их через движение снизу». Революция поначалу извратила суть социализма. Но однажды в порожденном ею «движении снизу» станет развиваться то, что мы привыкли называть сопричастностью нации. Если эта сопричастность до сих пор присуща людям, то она в любом случае реализована в Третьей империи. В данной ситуации речь идет не о материальной причастности, как того до сих пор требует коммунизм, перепутавший класс и нацию. Социализм не может быть осуществлен снизу, как предполагает марксизм. Но социализм не может осуществиться и сверху, из чего исходила социальная политика Бисмарка и Вильгельма И. Социализм может быть воплощен в жизнь только через сотрудничество низов и верхов. Но не посредством социализации прибылей, что предполагал Маркс, не проводивший различий между производством и торгашеским бизнесом. Социализм может осуществиться лишь на самом предприятии, где будет установлено взаимодействие между экономическим наставлением и результатами труда, что должно стать залогом уравновешенного соотношения между доходами и потребностями.

Однако Интернационал в своем коммунистическом стиле предвещал, что подобного производственного социализма не может быть в пролетарском мире. Но мы говорим: напротив, такой социализм всегда возможен лишь в обусловленной экономической, политической, а самое главное, национальной сфере. Социализм вероятен как хозяйственная форма, присущая только определенному народу. И только затем он может стать образцом для других народов. После немецкой катастрофы германская экономика в своем духовном самовосприятии непроизвольно приблизилась именно к такому социализму. Все отчетливее прослеживается различие между производством и бизнесом. Будучи экономикой поверженной нации, у немецкой экономики не было ни времени, ни пространства, ни свободы действия, дабы реализовать эти представления в виде хозяйственной системы. Деловые люди в Германии делают все возможное, чтобы сохранить производство как хозяйственное предприятие. Но переход от довоенного капитализма к послевоенной капиталистической стадии был уже подготовлен. Эти изменения поначалу начнутся в виде духовных процессов — тогда изменится отношения предпринимателя к предприятию. Затем будет провозглашен новый взгляд на экономику, согласно которому естественная дистанция между предпринимателем и рабочим будет не враждебным, но дружественным фактором, не разрушительным, но созидательным обстоятельством.