А было так. Первые годы моей инженерной деятельности прошли в частых поездках на котельный завод в Таганрог. Потом мои занятия приняли иное направление, и многие годы подряд я видел Таганрог только из окна вагона поезда по пути на Кавказ и обратно. Понемногу этот город и красивый залив в серо-розовой дымке становились для меня приятным воспоминанием о минувших днях. И вдруг, совсем недавно, меня снова позвали туда дела. Я был взволнован этой новой встречей со своим собственным прошлым и при первой же возможности отправился бродить пешком по знакомым местам. Ноги привели меня на мыс с памятником Петру Великому, а потом я спустился к пассажирскому причалу порта, где когда-то любил посидеть часок с пивом и таранкой за одним из столиков местного буфета или кафе под открытым небом. Столик нашелся и сейчас. Таранки, правда, у меня не было, но пиво и какой-то сыр были у буфетчика, и я присел, любуясь предзакатным морем. Сначала я даже не заметил, что за столиком я не один, но потом, оглядевшись вокруг более внимательно, не только «открыл» своего соседа, но и почувствовал в его старой испитой физиономии что-то знакомое.

— Рэм?! — осторожно спросил я.

— Да. Откуда вы меня знаете?

Я назвал стройку двадцатилетней давности, где мы вместе отмечали какой-то праздник, а потом «добирали до кондиции» до поздней ночи. Тогда же он расшифровал мне свое имя: «Революция-Энгельс-Маркс», и потому оно мне запомнилось. Кроме того, меня тогда еще поразила какая-то его необычная для провинциального канцеляриста образованность.

Разговор у нас пошел «за жизнь». Время было более откровенное, чем двадцать лет назад, и за шестой или седьмой бутылкой пива Рэм сказал:

— Теперь я тебе уже могу сказать, кем я был и что так искалечило мою жизнь.

Я приготовился к очередным пьяным откровениям и, украдкой посмотрев на часы, отвел для них минут пятнадцать-двадцать, но то, что я услышал, заставило меня забыть о времени.

— В середине пятидесятых был я подающим надежды сотрудником в одном широко известном секретном учреждении в центре Москвы. Великолепно владел немецким, знал французский, имел уже, несмотря на свою молодость, чин капитана, и мне прочили большое или, во всяком случае, интересное будущее. Мое «штатское» амплуа было «переводчик Интуриста». Впереди уже маячили зарубежные поездки, а пока я «работал» с группами, «представляющими интерес», и столь же «интересными» индивидуалами в Москве. Моя серьезность и старательность были замечены, и поэтому, когда в Академию наук прибыла небольшая группа историков из Голландии, «вести» ее доверили мне, предупредив, что там есть явные «антисоветчики», и потому надзор должен быть «жестким». Все, однако, шло достаточно сносно, пикировки успешно переводились в разряд научных дискуссий, и моей работой — а я отчитывался рапортами за каждый прошедший день — там были довольны. Осложнения начались тогда, когда эти хуи голландские заявили, что они просто не могут уехать из нашей гостеприимной страны, не повидав великого историка, чьи книги знает и читает весь просвещенный мир. А этот великий историк был стар и болен и в ту осень жил совершенно безвыездно на подмосковной даче. К нему съездил порученец, и он дал согласие на двухчасовую встречу с голландцами. Мне предварительно дали список обитателей дачи, с которыми могли «иметь место контакты». Все шло хорошо. Голландцам очень понравилась дорога в Звенигород, понравился лес, вплотную подходивший к забору дачи, очаровал хозяин и его домашние, говорившие на всех языках Европы. Они попали в свой мир, и я впервые увидел их расслабленными. В непринужденной застольной беседе они выяснили почти все интересовавшие их вопросы. Тяжелее всего приходилось мне: впервые в моей практике разговор с «советскими людьми» шел не «через меня», и мне пришлось хорошо покрутиться, чтобы ничего не упустить. И в этих своих хлопотах я не сразу заметил, что рядом с одним из гостей — «оголландившимся японцем» за столом сидит совсем еще молодой парень, тоже чем-то напомнивший мне японца или нашего среднеазиатского чучмека, не значившийся в моем списке. Причем, увидел я его в момент явного «обмена информацией» со своим соседом, показывающим ему что-то обеими руками. После этого обеда или ужина я подошел к неизвестному и начал, как положено, «выяснять личность», но тут меня что-то на минуту отвлекло, и потом я, чего со мной никогда не бывало, вдруг начисто о нем забыл. Не вспомнил я о нем и ночью, когда писал рапорт. Вернее, не смог вспомнить, потому что какое-то неясное воспоминание меня мучило, но в конкретный образ оно так и не оформилось. Через день я проводил голландцев в аэропорт. Мной остались довольны и свои, и чужие, и мне было велено готовиться к сопровождению за бугор одной из наших весьма ответственных «групп». Однако, примерно через месяц я был приглашен к начальству, где мне под испытующим взглядом был задан вопрос, всех ли контактировавших с голландцами я упомянул в своем рапорте о поездке к великому историку. К тому времени свои былые сомнения я окончательно отнес за счет переутомления и уверенно ответил, что всех. Тогда мне дали фрагмент расшифрованного донесения, где говорилось, что профессор Ф. (там стояла фамилия японца), рассказывая своим университетским коллегам о поездке на дачу к великому историку Т., упомянул о том, что там за столом рядом с ним оказался похожий на японца молодой человек, с которым он, профессор Ф., имел довольно долгую мысленную беседу. В моей памяти, когда я это читал, опять промелькнуло странное движение рук японца, очерчивающих какой-то квадрат, но место за столом возле него пустовало, хотя тарелка и столовый прибор там почему-то были. И я опять решительно повторил, что там никого, кроме упомянутых в моем рапорте, не было, а профессора Ф. наш агент, вероятно, не так понял. После этого вокруг меня на некоторое время возник вакуум — я был никому не нужен, мне ничего не поручалось и моими делами никто не интересовался, хотя зарплату платили исправно, а еще месяца через два мне сообщили, что профессора Ф. с большим трудом удалось «подвести» к повторению его рассказа, и первоначальная информация подтвердилась, а для себя выводы я должен сделать сам. Я тут же сдал удостоверение и написал в «Интурист» заявление об уходе. Постоянной квартиры в Москве я еще не успел получить, и мне пришлось уехать в Донбасс к родителям, а оттуда «местные товарищи» меня уже определили на ту самую стройку, где мы встретились…

— Неужели им так важно было знать, был или не был в тот день на той даче какой-то мальчишка? — удивился я.

— Ты же знаешь, там все помешаны на агентах, резидентах и прочей шушере. Но дело не только в этом. Я знал, что там еще в те времена был сектор, занимавшийся теми, кто мог вести «мысленные беседы», внушать, гипнотизировать и делать всякие цирковые фокусы, выходящие, как говорится, за рамки.

— Но они, если бы захотели, легко нашли бы этого парня. Ведь он же был там, а не приехал и уехал с вами?

— Я тоже так думал. Однако ряд случайностей, видимо, помешал этому. Во-первых, как раз в то время умер хозяин дачи, а следом его жена. Сменилась прислуга. Во-вторых, за какие-то проколы или просто с приходом нового начальства вдруг расформировали мой бывший отдел, а всех ребят переподчинили. Кроме того, в автокатастрофе погиб наш «представитель» в Нидерландах. Все это мне рассказали ребята, когда я дал прощальный ужин перед своим отъездом из Москвы. Так что вопрос, вероятно, «потерялся»…

— Да-а… Интересная история, — сказал я, вспоминая записки Ли Кранца об этих же событиях.

— Но это еще не все, — продолжал свою исповедь Рэм, как-то испуганно оглядевшись вокруг. — Лет пять назад я ездил в Москву на сороковины к родственникам, и в последний свободный день мне вдруг почему-то непреодолимо захотелось съездить туда, в дачный поселок академиков под Звенигородом. День был ясный, солнечный, и я поехал. Дача Т. со старым перелатанным забором уже не была крайней. Да и жили там совсем другие люди, никакого отношения к великому историку не имевшие, и только часть дома оставалась во владении его любимой племянницы, нечасто приезжавшей сюда из Москвы. Машины по асфальтированной дороге к поселку сновали беспрерывно, и я, возвращаясь в Звенигород, свернул с обочины на тропинку, пересекавшую чудом сохранившийся участок леса. Уже шагов через пятьдесят шум машин сменился шелестом листьев, послышалось птичье щебетанье, под ногами хрустел валежник, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь кроны деревьев, мягким светом освещали поляны и тропы. И в этот момент я увидел Его. Он шел мне навстречу и между нами было метров пятьдесят. Его лицо, которое я лет тридцать не мог вспомнить, теперь я видел во всех деталях: от узких щелочек-глаз, делавших его похожим на японца, до едва заметной улыбки в уголках губ. И я вспомнил Его рядом с профессором Ф., вспомнил все, даже его иронический ответ на мое замечание о том, что Он у меня не значится. Между нами был неглубокий, в один человеческий рост, овражек, и тропа делала в нем небольшую петлю, огибая высокие кусты. Он стал спускаться в этот овраг, скрылся за кустарником и… исчез. Я побежал Ему навстречу, но на тропе и за кустами было совершенно пусто. Я собрался было обыскать весь лесок — не мог же Он уйти далеко, — но что-то, какая-то ускользающая мысль мне мешала. Наконец, мне удалось ее «поймать»: она, эта мысль, пыталась обратить мое внимание на то, что за тридцать лет, прошедших с того злополучного вечера, исковеркавшего мою жизнь, Он совершенно не изменился, представ передо мной на этой тропинке таким же юным и даже в той же одежде! А это означало, что искать мне в этом лесу было некого… И еще одна мысль, изменившая мой взгляд на жизнь, пришла ко мне на обратном пути из Звенигорода в Москву. Я все свои годы жил с верой во всесилие земной власти, во всесилие того Учреждения, где так счастливо началась моя карьера, и эта вера делала боль моих потерь особенно острой. Теперь же я понял, что где-то совсем рядом существует мир, ему совершенно неподвластный, живущий по своим законам, и может быть, именно там, на подмосковной даче тридцать лет назад мне была дана уникальная возможность прикоснуться к этому миру. А я ею в своей пошлой суете пренебрег…