Княжич не смел ему мешать. Иван Васильевич решал какую-то задачу ратную или другую какую, сын о том не ведал, но с любопытством следил, как отец, что-то пришептывая, быстро водил перстом по разным местам карты.
Наконец, оторвавшись от этого занятия, он сказал сыну.
— Помни, Иване, что из всех бед избывать надобно ранее всего наибольшие, а меньшие и сами отпадут. Ныне у нас наиглавная беда — Новгород Великий: словно кольцом, он окружает нас своими землями. Вместе с немцами, Литвой, Польшей и татарами сломить Москву хочет, дабы хозяином быть на всей Руси, дабы торговать прибыльней и с немцами и с татарами. И наших удельных блазнит сие. Мыслят они: как московскую власть развалят, сами попадут в Господу новгородскую, будут богаты и властны более, чем ныне…
Государь смолк и пытливо взглянул на сына. Тот понял взгляд отца и быстро ответил:
— Выходит, что вборзе надобно Новгород воевать…
Иван Васильевич радостно улыбнулся и продолжал:
— Истинно так, сыне мой, истинно так. Право ты разумеешь. На сей день задавить Новгород — наипервое дело. Токмо сломив новгородское боярство, сбросим мы татар! Станет тогда Русь вольным царством и почнет бить немцев и ляхов, почнет отымать и у них свои исконные вотчины: Юрьев и Полоцк, Смоленск и Чернигов, Киев и Холм, Львов и Черновицы…
Иван Васильевич свернул карту, положил ее обратно в ящик и, встав из-за стола, молвил:
— Ну, иди, сыночек… Курицыну скажи через часок зайти ко мне…
Затворяя дверь за сыном, увидел великий князь в сенцах дьяка Курицына, весьма встревоженного. Это обстоятельство обеспокоило государя. Кивком головы позвал он Федора Васильевича и впустил к себе в покой.
— Псковские доброхоты наши, — начал Курицын в ответ на немой вопрос Ивана Васильевича, — которых нашел там князь Холмский в последний поход против немцев, бают…
— Какого же рожна псковичам надо? — резко перебил дьяка великий князь. — Князь-то Данила, устрашив немцев, мир им на двадцать лет добыл!
— Прости, государь, — продолжал Курицын, — у них во Пскове опять смуты пока тайно, но идут из-за смердьих грамот, которые, якобы без ведома веча, Господой псковской за печатями в ларь святой Троицы положены…
— Нам надо смердов и черных людей поддерживать против бояр…
— Бояре-то псковские, государь, с Новымгородом ссылаются да вместе с Господой новгородской за рубежи поглядывают: тоже зло на Москву мыслят.
— Ништо! Не страшно сие! — усмехнувшись, сказал великий князь. — Псков-то сам меж двух огней. Рад бы он, яко и Новгород, без Москвы господином собе быть, да нельзя: немцы-то без Москвы сожрут его. Ты скажи вот Бородатому, дабы вник он в смуты сии со смердьими грамотами. Трещину меж бояр и смердов боле надо расширить. Ныне у них на вече кто засиливает?
— Черные люди, государь.
— Добре, черных и поддержать. Как в Новомгороде? О ратных делах с новгородцами яз уже думу думал с Данилой Холмским и с князем Иваном Юрьевичем. Князь Данила много всего разведал нужного для похода к Новугороду.
— В Новомгороде, государь, — отвечал Курицын, — снова зло творится. Дозоры царевича Даниара в Диком Поле и лазутчики его бают — снова новгородская Господа с Ахматом ссылается и Казимировы гонцы и послы опять в Орду повадились…
— А как Беклемишев, посол наш?
— От степных дозоров ведомо: Ази-Баба, а с ним и Никита Василич Перекоп уже перешли благополучно. Мыслю, на днях оба уж в Бахче-Сарае будут у Менглы-Гирея.
— С Крымом у нас на лад идет, — заметил задумчиво великий князь, токмо бы султан турский не сгонил бы Менглы-Гирея-то. Осторожность блюсти в сих делах надобно. Султана как бы не раздражнить.
— Дружил яз, государь, с послом Менглы-Гиреевым и, опричь посольских речей, беседы вел дружеские. Поведал мне Ази-Баба, что хан крымский боится и султана и Ахмата. На Москву глядит ныне, а Казимиру не верит…
— Что тобе еще о Новомгороде ведомо?
— Степан Тимофеич злые вести имеет от доброхотов наших, особливо от подвойского Назария, который книжен и по-немецки баит, яко по-русски. Сказывает Назарий много важного безо всякой лжи. Также вечевой дьяк Захарий Овин, братья Пенковы, да игумен Николы-Белого монастыря Сидор, и купец Серапионов Иван Семеныч…
— Какие же вести? — спросил великий князь. — Какие меры принимать надобно, пока гром не грянул?
— Меры какие, сие ты сам ведаешь, государь, — ответил дьяк, — и, по обычаю своему, сам упреждаешь ворогов. Вести же истинно злые. Господа новгородская с Казимиром сносится, и советом старейшин псковским, и даже с братьями твоими и с Ахматом, а наиглавное — войско тайно снаряжают, стены крепят, от немцев доспехи да пищали привозят…
Дьяк замолчал. Молчал некоторое время и великий князь. Потом достал из своего стола карту Руси и молвил:
— Возьми вот чертежи ратные и днесь же созови думу: Бородатого, князей Холмского и Патрикеева да из тех воевод, которых они сами похотят. Пусть по сим чертежам там другую начертят, с новым походом к Новугороду, и везде на ней пусть точно обозначат все, что нужно для ратного похода…
В трудах и тревогах, неведомых другим, кроме небольшого круга близких, потянулись дни, недели и месяцы для великого князя. Понимал и чувствовал Иван Васильевич, как нарастают и близятся грозные события, и сам он ускорял их, чтобы ключи к ним не попали в другие руки.
Мелькали порой среди хоровода будней отдельные более или менее необычные дни. Так, июня седьмого прибыл из ордынских степей Кара-Кучук, большой посол царя Ахмата, с ним посольских чинов да телохранителей более шестисот человек было, которых всех по обычаю посольскому кормили из казны государевой. Да без корма на своем харче жило в Москве до трех тысяч татарских купцов, которые с Кара-Кучуком прибыли и привезли много разных товаров да коней из степей пригнали много тысяч голов.
Посол ханский был с миром и лаской от царя Ахмата, и это давало успокоение великому князю.
— Есть у нас передышка, Федор Василич, — радостно говорил он любимому дьяку, слушая долетавший с посадской площади шум бурного торга татарского. — Успеем укрепиться, как надобно.
Доволен был Иван Васильевич и своим послом в Орду Басенком Никифором Федоровичем. Слышал он о нем много похвал от Кара-Кучука и знал со слов его о похвалах самого Ахмата. Перемирия, передышки добился Никифор Федорович.
— Токмо посольства сии дорого нам стоят, государь, — заметил княжой казначей Ховрин, присутствовавший при беседе.
— Ништо, Димитрий Володимирыч, — с усмешкой молвил государь, — Бог даст, за все нам татары сторицей отплатят. Не на собя ведь мы с Никифор Федорычем казну тратили, а на Русь православную…
Июня двадцать четвертого, в день Ивана Купалы, когда ночью костры жгут, отослал великий князь посла своего Семена Ивановича Толбузина в Венецию, наказы дав ему многие, как кланяться, как здравицы говорить, как дары дарить, и прочее.
— Впервой, Семен Иваныч, — говорил государь, — наш русский посол в чужую землю едет. Покажи чужеземцам-то, что русский посол так же искусен и вежлив, как они сами, а разум свой прячь. Пусть не ведают, как ты их разумеешь. Показывай разум-то токмо там, где явно им по рукам бить надобно. По-фряжски разумеешь?
— Малу толику, государь, — ответил, усмехаясь, Толбузин, — учусь еще, через пято-десятое разумею, и то более по догадке, а не по словам.
— Догадка всегда надобна, — заметил великий князь и, обратясь к сыну, сказал: — Сей часец яз хочу, дабы и ты, сыночек, слова мои слушал. Догадка — наиглавное тобе при речах с дукой и при речах господы венецийской. Гляди всегда в лицо тому, кто баит. О словах не думай, а следи, какие усмешки на лице: зло, ласка и прочее, все сие примечай. Что в голосе есть — правда, ложь, лесть и прочее, тоже слушай. После, когда слова толмач растолмачит, тобе враз ясно станет, что от сердца правдой сказано, а что ложь и обман. Сии ведь чужеземцы заносчивы, не берегутся. Мыслят, ежели мы их слова не разумеем, то и мысли их разгадать не можем.