Никита Попович говорил долго, гневно и пылко, торопливо перелистывая священные книги и читая из них длинные выдержки. Книг на столе около Никиты было так много, что великий князь, переглянувшись с дьяком Курицыным, собрался уже уехать из хором митрополита, где происходили прения. Но в это время архиепископ Бонумбре, воспользовавшись кратким перерывом в речи Никиты Поповича, встал и испросил слова у митрополита, а получив разрешение, сказал спокойно и вежливо:

— Я внимательно выслушал все существенные возражения вашего высокопреосвященства, а также отца Никиты, но не могу по сути дела подкрепить свои мнения чтением тех или иных мест из Священного Писания и от отцов церкви, ибо со мною нет нужных мне книг…

Уклонение папского легата от прений вызвало открытое ликование среди русского духовенства, объявившего свою победу в прениях…

Бонумбре все это принял весьма спокойно и, как показалось великому князю, был доволен мирным окончанием своей неудачной попытки…

Отъезжая от митрополита, великий князь позвал в свою колымагу и Федора Васильевича; хотелось ему побеседовать с дьяком своим с глазу на глаз.

— Ловко ведь увернулся легат-то, — смеясь, заговорил Иван Васильевич, — умен, умен сей папский легат.

— Они, государь, все умны, — заметил Курицын, — токмо ум-то на глупости тратят.

Великий князь нахмурил брови и спросил:

— На какие же глупости, ежели они о символе веры баили?

— Не гневись, государь, — ответил Курицын, — тобе нечто от грецкой философии, сиречь любомудрия, скажу. Много яз изучал по-грецки великого мудреца их, Аристотеля именем. Мудрец сей учит, как правильно мыслить, дабы не мешать истину с ложью. Науку о сем Аристотель называет «логика», сиречь наука о том, как разумно мыслить…

Великий князь слушал весьма внимательно.

— А ну, скажи мне, — молвил он, — что-либо от его мудрости.

— Изволь, государь, слушай… Вот он что об истине сказывает: «Истина всегда и везде истина и не может быть ложью». Иными словесами, в одном деле не может быть враз истина и ложь, а токмо одно: либо ложь, либо истина.

Иван Васильевич задумался.

— Правильно сие, — произнес он медленно, — так же вот: Бог всегда и везде есть Бог и не может быть не Богом…

— Истинно, государь, — радостно воскликнул Курицын, — истинно так!

— А как по науке сей утвердить бытие Божие? — опять подумав, спросил великий князь.

— Бог есть, ибо мудрое устройство мира служит для сего основанием, — ответил Федор Васильевич и, подумав, добавил: — Из сего же ясно, что Бог един, как и в Священном Писании писано, ибо ни един волос не упадет с главы без воли Его, все лишь единой Его волей деется…

Великий князь задумался на миг и быстро спросил:

— А к чему ты молвил, что попы умны, а ум на глупости тратят?

— Истинно так, государь, — смелей заговорил дьяк. — Попы вот бают: «Бог-то един», а сами его на трех богов делят: Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого… Как же может быть три Бога, ежели Он един? В символе же веры сказано: «Верую во единого Бога Отца», далее, «и во единого Господа Иисуса Христа», а далее: «и в Духа Святого, Господа животворящего, иже от Отца исходящего…» А по логике-то выходит…

— Един Бог, — быстро перебил дьяка Иван Васильевич, — не может быть в одно и то же время тремя едиными богами…

— А от отца исходящего? — заметил дьяк.

— И сего быть не может, — с увлечением продолжал великий князь, — ибо вся Троица вечна, из века веков есть, а потому и один Бог от другого происходить не может…

— А как же сказано: «Иже от Отца рожденного прежде всех век Бога истинна от Бога истинна…»

Великий князь ничего не ответил и задумался. Он как-то сразу многое понял по-новому, а мысли его будто вооружились и стали вдруг острее и глубже…

Он молчал всю дорогу и, только выходя из колымаги, сказал:

— Утре приходи к раннему завтраку. Вижу яз, что сия наука Аристотелева не токмо попам надобна, а более того — государям при государствовании ихнем.

Как только до Рязани дошли вести, что в Москву приехали из Рима царевна и папский легат со свитой, Джованни Батиста Тревизан заволновался. Захватив с собой свою небольшую казну, ибо все ценности оставались на хранении в хоромах Ивана Фрязина, спешно поехал он в Москву в сопровождении толмача и двух слуг-венецианцев.

Иван Фрязин встретил его с досадой, опасаясь, как бы греки, приехавшие с царицей, чего бы не вызнали от своего соплеменника, тем более что Тревизан был родом из Мореи и знал Палеологов.

— Приехал ты преждевременно, — сказал Тревизану царский денежник, — лучше бы выждать, когда легат со свитой вернется в Рим. Ныне ты будешь у всех на глазах…

— Я думаю, — возразил Тревизан, — на людях, среди многих иностранцев, я буду менее заметен…

— Наоборот! — воскликнул Иван Фрязин. — И папский легат и прочие сразу тебя заметят и будут расспрашивать. В Риме известно, что дука Николо Троно послал тебя не в Москву, а в Орду. Лучше бы нам было после свадебных торжеств тайно выехать к хану прямо из Рязани…

Но все эти разговоры ничего уж изменить не могли, и то, чего Иван Фрязин так опасался, вскоре случилось.

Дня через два после приезда Тревизана как будто нарочно попался он навстречу папскому легату, ехавшему по русскому обычаю для высших духовных лиц в открытых санях в сопровождении пешей и конной свиты из итальянцев и греков, из которых многие знали лично посла Венецианской синьории.[62]

— Добрый день, господин Тревизан! — послышались приветствия со всех сторон на итальянском и греческом языках.

Тревизан вынужден был открыться и, как униат, благоговейно подошел под благословение архиепископа Бонумбре. Легат был крайне удивлен появлению в Москве венецианского посла и, благословив его, спросил:

— Вы уже вернулись из Орды, господин Тревизан?

Тревизан побледнел и, оглядевшись испуганно по сторонам, проговорил вполголоса:

— Ваше высокопреосвященство, в Орду я не ездил. Разрешите поговорить обо всем у вас в доме, если вы соблаговолите принять меня.

— Это затруднительно, — ответил папский легат, — ибо я со свитой стою на посольском подворье за приставами царскими и на прием гостей должен просить разрешение у самого государя московского.

Однако, подумав некоторое время, он предложил:

— Идите, господин Тревизан, рядом с санями моими и поведайте мне, что с вами случилось.

Тревизан, чувствуя безвыходность своего положения, не стал таиться перед Бонумбре и рассказал все, как было у него с денежником Иваном. Скрыл он только о корысти и своей и денежника, а объяснил сговор свой желанием верней достигнуть цели, минуя государя московского.

— Джованни Баттиста делля Вольпе боялся, — сказал он, — что великий князь задержит меня и в Орду не пустит. Вольпе клялся, что, привезя царевну, он будет в такой силе, что сможет и без государя, хотя и тайно, проводить меня до Орды, откуда я смогу поехать в Венецию уж другой дорогой, минуя Москву, через Дикое Поле и потом через Киев…

Легат был возмущен злоумышленьем Ивана Фрязина и, зная о нем мнение его святейшества папы, решил разоблачить его перед великим князем. Догадавшись об этом, Тревизан со слезами на глазах стал молить легата, чтобы он заступился за него пред грозным государем московским.

Бонумбре обещал ему свое заступничество.

В шестнадцатый день ноября сидел у великого князя после завтрака дьяк Курицын, беседуя с государем о науке Аристотелевой.

— Меж «да» и «нет», — говорил дьяк, — как учит Аристотель, не может быть нешто третье, средина какая-либо. Ежели кто спросит: «Умер Петр или жив?», то можно ответить: «жив» или «умер», ибо середины тут быть не может. Ежели умер, то не живет; ежели он жив, то не умер.

Постучав в дверь, вошел в покой великого князя дворецкий.

— Государь, — доложил он, — пришел некий фрязин от легата папского, а что баит, не разумею. Токмо к тобе хочет. Может, его Федор Василич наперед спросит?