— Верно, верно, — сказал Иван Васильевич, а казенному и житному[147] приказам все сие еще более знать надобно.

Государь неожиданно смолк и проговорил жутким голосом, со злой усмешкой:

— А Леону, лекарю-то, главу яз ссеку. Распытал на розыске о нем кое-что Товарков…

Архиепископ Вассиан побледнел и ничего не сказал. Потом долил себе заморского вина в чашу и, окончив трапезу, встал и начал креститься на образа.

Благословив государя, он сказал:

— Помоги тобе Бог, государь, сотворить свое воздояние каждому за его кривду…

В тот же год, апреля двадцать первого, когда уже горела над Москвой багровая заря, а вороны и галки с громким карканьем и криками тучами слетались на колокольни посадских и кремлевских церквей, на крыши высоких хором, на башни-стрельницы крепостных стен, от деревянного Кузнецкого моста, что перекинут через реку Неглинную возле Пушечного двора, отчалила небольшая ладейка на две пары весел.

Кузнец с Пушечного двора Семен Шестопал, пожилой, но крепкий еще мужик, сидел на корме и правил ладьей, два молодых парня, его сыновья, сидели на веслах, гребли часто и споро, а на носу полулежал маленький тощий старичишка Васька Козел.

— Мозгло, — сказал Семен громко и зычно, как все работающие на шумной работе, — вот те и ранняя весна. Лед прошел! А на мне все поволгло от росы и тумана… Брр!.. Холодно!..

— Особливо мне, — так же громко ответил дребезжащим, тонким голосом Васька Козел. — После жары-то у домницы мне хлад вельми чувствителен. Благо не поленился, азям захватил…

По заре зычные голоса особенно гулко раздавались над холодной, будто застывшей рекой.

— Наляг, робятки, на весла-то, — ежась, зябко прогудел Семен, — утре-то нам до свету вставать надобно, а то, ежели на Пушечный не поспеем ко времю, фрязин, пожалуй, с нас не менее деньги вычтет с троих-то…

— Всякую пакость фрязин-то изделать может, — тонко и злобно задребезжал Козел. — Вон и государю другой фрязин, лекарь, какое зло умыслил… Сына зельем опоил насмерть. Все они жадные, злые и хитрые, собаки поганые! Не лучше греков и татар! Лекарь-то, бают, целое ведро золотом от рымского папы за зло сие сцапал…

— А на что ему золото, коли утре, в сорочины великого князя, главу ссекут? — сурово прогудел Семен Шестопал. — Лекарь-то, хоша и вельми учен, а глупый — сего не уразумел…

Сыновья Семена громко расхохотались, а старший проговорил:

— Знать, оно так: что посеял, то жни…

— Поделом вору и мука, — добавил другой сын Семена. — Токмо, бают, лекарь-то не такой уж дурак; поддержка вишь ему была обещана и защита…

— Верно, — вмешался Козел, — да еще, бают, и на свою хитрость понадеялся: вывернусь, мол, как-нибудь! Бог даст, вывернусь!..

— Глупо сие, — сердито пробормотал Семен, — не со всяким так бывает. Многие мыслят: не бойсь, держись за авось — авось вывезет… А кому, быват, и башку ссекут…

Ладейка причалила к «живому» мосту, связанному из плавающих бревен, у Чушковых ворот, возле устья Неглинной, где у Москвы-реки на сваях торговые бани стоят.

Из бань доносились шум, крики и даже пение.

— Ишь мыльни-то еще не запирали, — заметил Козел, — и женки поют. Успеем, чаю, помыться…

— Пошто нам в торговых банях мыться? — возразил степенно Семен Шестопал, — мы люди семейные. У нас на дворе днесь своя мыльня истоплена. Заря же токмо что погасла, время хватит не то что вымыться, а и повечерять успеем…

— А сие и того лучше, — обрадовался Козел, — в чистой семейной баньке омыться, а не в торговых, может, после больных али шелудивых каких…

— Милости просим, Василь Родивоныч, — пригласил Семен, — а тамо поужинаем чем Бог послал да на боковую. Хозяйка на рассвете встанет корову доить и нас побудит. Казнить-то будут недалеко от нашей Новокузнецкой слободы. Рядом, у Спаса на Болвановии, рукой подать от нас, не доходя Большой Пятницкой…

— Спаси Бог тя за ласку, Семен Лексеич, — поблагодарил кузнеца доменщик Козел и, подмигнув, спросил:

— Может, бражки какой малая толика подвернется?

— Не бражки, так ино что найдется, может, и покрепче бражки…

Отслушав у Благовещенья двадцать первого апреля заупокойную обедню и панихиду в «сорочины» любимого своего сына Ивана Ивановича, государь взяв с собой внука Димитрия, выехал в колымаге в Мячкино к старому своему другу, боярину Федору Ивановичу Мячкову, бывшему конюшенному и казначею покойной Марии Ярославны.

Из храма государь прямо прошел через свои хоромы вместе с внуком и, спустившись с красного крыльца, подошел к своей колымаге, окруженной конниками во главе с Саввушкой, поднял на руки Митю и посадил его, ласково говоря:

— Хочешь со мной поехать в Мячкино? Помнишь, где у старого боярина клеток много с чижами и щеглятами?

— Какой боярин? Который мне щегла подарить посулил? — спросил Митя.

— Он самый. И щегла уж, наверно, приготовил. Тот раз мы к нему верхами ездили, а теперь в колымаге, и клетку привезти удобно, — ответил старый государь.

— А он, боярин-то, и корма мне для щегла даст? — опять спросил Митя.

Государь улыбнулся:

— Вестимо, даст. Как же без корма птицу доржать. Он, боярин-то, все знает. Он и клетку даст.

— Ну тогда, дедушка, едем борзо, — заторопил внук, — едем, едем.

Государь уселся рядом с внуком и крикнул:

— Трогай!

Дни стояли весенние. Как за город выехали, так и стало видать, что весна уже полным ходом идет. Ведь грачи давно прилетели, а за ними — скворцы. Иван Васильевич, оглядев подмосковные просторы, толкнул слегка локтем внука:

— Слышишь, как жаворонки в небе заливаются? Хлебные птички! Где поля, тут и поют с утра до вечера.

Митенька ответил не сразу. Послушал, взглянул на небо и сказал:

— А хорошо поют. Не хуже щеглов. А жаворонки есть у мячковского дедушки?

Государь улыбнулся:

— Сии птички, Митенька, вольные. В клетках их не держат. Ты вон сей часец глядел на небо, видел их там?

— Видел. Высоко летают они. Прямо в небе летают, дедушка!..

— А они, Митенька, — продолжал государь, — и поют лишь, когда летают. Где же такую клетку найти, чтобы в ней так высоко летать можно было? Ты уж тут их, в полях, слушай… А в Мячкине других птичек послушаем. Старик-то любитель птичьего пения. Думаю, теперь ждет не дождется, когда соловьи прилетят. Поди, муравьиные яйца им впрок на корм дворовым мальчишкам уже велел собирать…

Иван Васильевич замолчал и задумался. Колымага ехала по широкому тележнику к селу Заозерье, откуда начинается проселок на Мячкино.

С лугов потягивало весенней свежестью. И многое в мыслях государя как-то само собой связывалось с Мячкиным того давнего времени, когда он с братом Юрием еще подростками ездили сюда зайцев травить. Тогда у боярина Мячкова добрая псовая охота была.

В Мячкине звонили уже к вечерне, когда колымага остановилась у крыльца боярских хором, и сам старый боярин Федор Иванович отворил дверцы колымаги. Увидев заснувшего семилетнего внука государя, он взял его бережно на руки и передал Саввушке, сказав:

— Отнеси к моей боярыне.

Государь вышел из колымаги и троекратно облобызался со стариком. Тот, смеясь, пропищал тонким голосом:

— Уснул наш Митенька. Разморило на свежем воздухе. Не почуял, как яз снял его с колымаги. Прошу, государь, не погребуй нашим хлебом-солью. Стол в трапезной собран…

Когда государь входил с боярином в трапезную, из других дверей навстречу им вышел Саввушка. Двери остались открытыми, из соседнего помещения слышался какой-то галдеж.

— Что за шум? — спросил боярин Федор Иванович.

— Пришли к тобе, господине, твои заозерские холопы, — ответил Саввушка, — а твой дворский их не допущат к тобе…

— Прости, государь, — молвил боярин Мячков, — мужики мои, невегласы, покой рушат. — И, обратясь к жене своей, высокой седой старухе с властным лицом, добавил: — Анисья Тихоновна, принимай с честью дорогого гостя. Яз же сей часец ворочусь. Прикажу токмо мужикам, дабы утре пришли.