— Пошли вестовым гоном вестника князю Ярославу, — перебил дьяка государь, — пусть он смердов поддерживает, дабы черных людей ослабить, а житьих устрашить. Чем более трещин у веча будет, тем он, наместник мой, сильней станет. Да скажи Ярославу-то, смуту пусть сеет, токмо кровопролитья да грабежа не допущает…

— У князя Ярослава, — заметил дьяк, — под рукой полки наши в Новомгороде…

— Сего не надобно, — сказал государь. — Псковичи не новгородцы. У них крепости меж собой более. У них обычай такой: всякий боярин или воевода черных людей, воев и даже смердов «господами» величают, как бы ровней с собой доржат. Не зря сие чинится: народ у них дерзок и смел. Да и стены у них крепче новгородских и наряд у них зельный хорош:[121] добры вельми пушки и пищали. Главное же, нам не надобны над ними ратные победы, а надобны земли их неразоренные да руки их крепкие и до работы и для рати…

— Право ты мыслишь, государь, — возразил почтительно Майко, — но смуты и грабежи уже начались…

— Ништо, — остановил Иван Васильевич дьяка. — Будем на две руки играть: одной — смердов ласкать и поддерживать, другой — совет старейшин с житьими мирить. От сего черные люди ослабнут, будет на вече раскол, будут все силы псковские на вече равны, и все мне челом почнут бить об устроении Пскова. Не будем сучья зря ломать из-за яблоков. Пождем, пока не созреют, а там тряхнем чуть яблоню, яблоки сами с сучьев посыплются. Да вели князь Ярославу вестовой гон нарядить: на всяк бы день ко мне вестник от него был. Да пусть явно смердов ласкает, помнит пусть: и у нас крестьяне есть. Чаю, и до них вести сии дошли. Они, поди, уж глаза и уши на Псков навострили. Тверские же еще более московских о сем мыслят. Разумеешь?

— Разумею, государь, — ответил дьяк, — разумею и то, что воевать Тверь-то вборзе будем…

— Добре, — остановил его Иван Васильевич, — о сем после. Сей же часец иди к моему наместнику московскому князю Патрикееву, дабы нарядил он вестовой гон с татарами касимовскими, со степными дозорами, с донскими степями, с Крымом через Калмиусскую сакму[122] для-ради вестей о Федоре Василиче. Да крепко о Крыме еще подумай с князем Ноздреватым. Иди.

Глава 3

Тверские злые умыслы

В последний месяц того же тысяча четыреста восемьдесят третьего года, в день сорочин[123] великого князя рязанского Василия Ивановича, февраля шестнадцатого, была отслужена митрополитом Геронтием у Михаила-архангела торжественная панихида.

На печальном служении присутствовали оба государя московских и старая государыня, инокиня Марфа. Народу во храме было не много, и оттого заупокойные молитвы звучали, казалось, печальней и жалостней. Старая государыня усердно молилась, часто становясь на колени, и горько плакала.

Глядя на нее, оба государя волновались, а Иван Васильевич несколько раз прослезился, вспоминая и князя Василия, друга своей юности, и сестру Аннушку, тогда еще совсем юную, и княгиню свою, покойную Марьюшку…

По окончании службы все трое некоторое время стояли еще по-прежнему на своих местах молча. Потом инокиня Марфа снова стала на колени и, крестясь, молвила:

— Упокой, Господи, раба Твоего Василья, прости его прегрешенья.

Потом с трудом встала и, всхлипнув, добавила шепотом:

— Царство тобе Небесное, Васенька…

Перед самым выходом из храма она остановилась и сказала Ивану Васильевичу:

— Сыне мой милый! Покойный-то князь Василий и отцу твоему и тобе верен был и послушен более, чем сын и брат. Помни, молодые-то князи рязанские — внуки мои родные, а тобе — родные сестричи.[124] Не обидь их, а тем и сестру свою, доченьку мою Аннушку…

— Благослови мя, матушка, — ответил ей государь, — яз сам, после тобя и Ванюши, более всех родных сестру люблю…

На пятый день после этой заупокойной службы прибыли на Москву дети преставившегося великого князя рязанского: старший — Иван Васильевич с княгиней своей Агриппиной Васильевной, урожденной княжной Бабич-Друцкой, и младший — Федор Васильевич.

Молодые люди, выросшие вдали от шумного московского двора, с его большими делами во внутренней жизни государства, военными и торговыми переговорами с чужеземными государствами, с частыми приемами и проводами посольств, испытывали здесь неловкость, были застенчивы и робки. Москвичам же они казались захолустными по своим одеяниям и неумелыми в обращении с людьми.

Свершив все обряды при встречах с обоими государями и семействами их, позавтракав с ними в хоромах Ивана Васильевича, они с облегчением душевным поехали к бабке своей Марье Ярославне в Воскресенский монастырь. Здесь, в монашеской келье, обогретые сердечной простотой и родственной лаской, юные князья и княгиня рязанские сразу почувствовали себя как дома.

— Ишь, какие молодцы внуки-то мои, — говорила нежно старая княгиня, благословляя обоих братьев, — и ты, Агриппинушка, любезная сердцу моему. Дай и тя благословлю да поцелую свою внученьку…

Она обняла княгиню Агриппину, усадила всех за накрытый уже стол и окликнула свою старшую послушницу:

— Домнушка, распорядись о трапезе нашей, как яз тобе приказывала.

Обед был так же обилен и вкусен, как и великокняжеский, когда Марья Ярославна еще в миру принимала знатных родственников, только все было постное, а из напитков — лишь мед да сладкие заморские вина.

После кратких здравиц и закусок, когда подали горячую уху стерляжью, Марья Ярославна спросила:

— А где же вам гостить приказал государь?

— У младого государя Ивана Иваныча, — ответил старший внук.

— Верно сынок-то мой порешил, — одобрила она приказ Ивана Васильевича, — у Ванюши-то все по обычаю русскому. Хоша там пока еще живут молдавские бояре, провожатые Оленушки, но и они, как и молодая государыня, добре разумеют по-русски. Круг же Софьюшки, почитай, токмо греки да фрязины, а бают все более по-иноземному. Не по душе мне сие, грешнице. Прости мя, Господи!..

Потом разговор перешел на рязанские дела. Марья Ярославна спрашивала о здоровье дочери Анны и о внучке, тоже Аннушке, названной так в честь своей матери, и даже по отчеству тоже Васильевне.

— Матерь наша, — отвечал старший внук Иван Васильевич, — болеет ныне малость, но все же Бог хранит ее, а сестра Аннушка здрава и растет, вборзе отроковицей станет…

— Ах, забыла опросить вас, — перебила его бабка, — какие же подарки молодым-то везете?

— Яз — кубок златой с яхонтами для князя Ивана Иваныча, — ответил старший из внуков, — а княгине его — чарку златую.

— А яз молодой княгине — крест из жемчуга на цепочке златой, — добавила княгиня Агриппина.

— Яз же, — сказал Федор Васильевич, — молодому и молодой — по златой чарке…

— Ценные, добрые сии подарки, — молвила старая государыня, — но самое дорогое у нас в семье нашей — любовь и верность друг другу. Помните: дочь моя — родная матерь ваша, а вы — родные сестричи государя московского.

— Клянемся, бабунька! — воскликнул Иван Васильевич. — Дед и отец наш верны были Москве. Верны и мы ей будем!

— До конца живота нашего! — добавил Федор Васильевич.

Целую неделю прогостили князья рязанские на Москве, живя в хоромах у великого князя Ивана Ивановича. Молодому государю полюбились его юные родичи. В пылких речах своих он увлек их мыслью о создании независимого могучего государства московского, которое объединит в себе все русские православные земли. Они много говорили об одержанных уже победах над татарами ордынскими и казанскими и над ливонскими немцами, мечтали о победах над Литвой и Польшей, мечтали о воссоединении всех ныне зарубежных, но искони русских земель, дабы никто уж не смел потом воевать Русь…

Старый государь весьма был обрадован таким оборотом дел с Рязанью.