Курицын перевел и прочел вслух:

— «Великому князю тверскому. Государь, готов тобе быть союзником против Москвы. Ссылайся со мной через ведомых тобе новгородских бояр, через которых все твои письма яз получил.

Круль Польский и великий князь Литовский Казимир».

Курицын, прочитав перевод королевской грамотки, замолчал. Молчали и оба государя и Далматов.

— Неужто из родных никому верить нельзя? — с горечью воскликнул Иван Иванович.

— Никому, сынок, — сухо ответил государь, — опричь тех слуг верных, у которых вся корысть их — токмо в службе государевой.

Обратясь к Курицыну Иван Васильевич добавил:

— Читай, что еще пишет сам-то Василь Иваныч.

— «Из письма сего, — продолжил чтение дьяк, — яз уразумел ясно, кто сии ведомые князю Михайле бояре новгородские. Оковал яз их твоим именем и шлю в железах на суд к тобе, государь. Слуга твой Василий Китай».

Иван Васильевич взглянул на дьяка Далматова и сказал:

— Ты, Василь Далматыч, днесь же препроводи злодеев новгородских на двор к боярину Товаркову и вместе с дьяком Гречновиком[102] розыск наряди по сему делу.

— Разреши мне, государь, по другому делу тобе слово молвить, — обратился Далматов к Ивану Васильевичу. — Когда ты посылал меня с князем Михайлой Андреичем верейским и Василием Борисычем Морозовым в Белоозеро сопровождать твою княгиню с казной и двором ее, много приметил яз худого.

— Что ж ты приметил? — спросил Иван Васильевич.

— Где бы станом в селе или деревне мы ни становились со двором государыни, всюду на них, на дворских ее, особливо из чужеземцев, простой народ в горькой обиде был, и всегда одно и то же баили: «Для нас, христиан, пуще татар они — сии кровопийцы! Воздай же им Господи по делам их!»

— Скажи, Василий Далматыч, дабы о сем через людей своих боярин Товарков тайно разведал и до меня довел. Идите все с Богом!..

Оставшись с сыном с глазу на глаз, Иван Васильевич глубоко вздохнул и ласково положил ему руку на плечо.

— Видишь, Иване, — сказал он вполголоса, — как тяжко и горько государствовать.

Иван Иванович нежно взглянул на отца, но вдруг загрустил и сказал с болью:

— Неужто и мне пить от сей же горькой желчи и боли?

Государь усмехнулся.

— Пить, сынок, — дрогнувшим голосом ответил он, — захлебываться, а пить. Тобе, может, единому, поведаю потом и о душе и о сердце своем.

Иван Васильевич задумался и, вдруг улыбнувшись, сказал:

— Днесь же яз хочу баить токмо о тобе, Иване. О радостях жизни баить, о молодости и любви твоей, о сватовстве нашем к дочери Стефана, господаря молдавского, Елене. Ныне яз от него грамотку получил. Пишет он мне шуткой, что яз дома сижу, на перинах нежусь, а всех ворогов на поле бью и чужие государства крепко и навек в свои руки беру или в прах, как Орду, разоряю. Он же весь век свой на коне, с саблей в руках полки свои на ворогов водит, бьет их, а задавить до конца не может. Одних едва лишь разобьет, как другие им помогают. Пошто так? Что разумеешь ты о сем?

Иван Иванович рассмеялся.

— Стефан-то более воевода, чем государь, — весело ответил Иван Иванович. — Ты же — первей всего державный государь. Да и когда воеводой бываешь, то с государевым разумом, а не токмо с саблей.

Иван Васильевич обнял сына и поцеловал.

— Верно! — воскликнул он. — Ежели ты после меня так же деять будешь, спокоен яз за Русь нашу. Никакие вороги разорить ее не смогут…

Старый государь прошелся несколько раз вдоль покоя и спросил:

— Ну, а как показался тобе образ Еленин, что, на доске писанный, нам прислан?

— Баска она, — краснея, ответил Иван Иванович. — Вельми, видать, ласкова и желанна…

Государь похлопал сына по плечу и молвил:

— Не зря же матерь ее, Евдокия, дочь великого князя киевского, красой своей славилась. Ну, дай Бог вам совет да любовь! Топерь будем сватов засылать спокойно.

В тысяча четыреста восемьдесят втором году, вскоре после рождения у государя Ивана Васильевича сына Дмитрия, прибежал на Москву из Литвы от короля Казимира князь Федор Иванович Бельский.

Случилось это во дни самой спешной и кипучей работы Посольского приказа, когда Иван Васильевич сносился явно и тайно с могущественным королем венгерским Матвеем Корвиным, со знаменитым воеводой и великим господарем молдавским Стефаном и с ханом крымским Менглы-Гиреем, ища в них союзников против короля Казимира и против папы римского. Помимо этих дел, думал он и о Литве и о князьях верховских, православных, которые живут в верховьях Оки и ее притоков и в подданстве у Литвы со своими русскими порубежными вотчинами, а ныне, будучи Казимиром недовольны, о Москве мыслят и Руси поддаться хотят…

Обо всем этом, прежде чем беседу вести с князем Бельским, решил Иван Васильевич подумать с думой своей: сыном Иваном Ивановичем, с дьяком Курицыным и помощником его, дьяком Андреем Федоровичем Майко, да с казначеем своим, боярином Димитрием Ховриным.

Все были уж в сборе, когда торопливо вошел Федор Васильевич Курицын в сопровождении дьяка Майко, весьма толстого, но малого роста, и своего подьячего Алексея Щекина.

— Прости, государь, — низко кланяясь, сказал дьяк Курицын, — задержались мы. Некоих доброхотов наших литовских принимали. Вести их, мыслю, будут для днешней думы вельми надобны…

— Добре, добре, — ласково молвил Иван Иванович и, обратясь к дьяку Майко, шутливо сказал: — А ты, Андрей Федорыч, не ждал бы Филипова-то заговенья, топерь бы заговел, а то вздувает тобя, как опару, а лекарь мне сказывал, что дебелость для здравия — великое зло…

— Худо мне от сего, государь, — ответил дьяк. — Хочу вот пешком идти в Сергиеву обитель и пеш назад воротиться. Может, чудо тамо надо мной случится, а может, и само хождение мне дебелости сбавит…

Все рассмеялись.

— А ты после обеда не спи, — деловито посоветовал боярин Ховрин, — да за ужином ешь самую малость…

— Федор Василич, — перебил государь своего казначея, обратясь к дьяку Курицыну, — сказывай вести литовские.

— Ныне, государь, — начал Курицын, — как при Ахмате на Угре, во всех порубежных вотчинах князей литовских простой народ православный идет против униата, короля Казимира, и норовит православной Москве…

— Помню, — живо вмешался великий князь Иван Иванович, — как в боях с Ахматом у Берега много православных крестьян, черных людей и даже служилых с верховьев Оки в тыл Ахмату заходили, били отставших татар, обозы их с кормом зорили.

— Верно, верно, государь, — воскликнул дьяк, — так и ныне! Хочет простой народ под Москву, хочет от Казимира отсесть…

Обернувшись к своему помощнику Майко, Курицын молвил:

— Читай-ка, Андрей Федорыч, от каких городов литовских народ к нам тянет!

— Как доброхоты нам баили, — начал Майко, — двенадцать городов православных вотчин князей верховских по Березину-реку хотят за государей московских поддаться. Города сии суть Мценск, Одоев, Белев, Перемышль, Старый и Новый Воротынск, Старый и Новый Залидов, Опаков, Серенск, Мещевск и Козельск.

— Сии князи верховские с вотчинами, — заметил государь, — еще при родителе нашем вольны были и служили по докончаниям Литвы и нам, а более к Руси тянули, ибо все там православные: и народ и князья. Да выгодней им быть за Москвой, а не за Польшей и Литвой. Как ты о сем, Федор Василич, мыслишь?

— Выгодней им с нами, государь, — ответил дьяк Курицын, — нонешнее-то безрядье там — токмо продолжение тех прежних усобиц, которые и Казимиру мешали послать Ахмату на Угру ратную помочь.

— Истинно, — заметил молодой государь, — не зря же Ахмат на Литве зорил токмо порубежные вотчины князей православных…

Государь, как это бывало с ним, задумался. Все замолчали, но он неожиданно усмехнулся и сказал:

— Теперь всем нам ясно, как добре все нами удумано было против Ахмата. Казимир-то тогда с трех сторон горел: война за престолы для сынов своих с чехами и уграми; непрестанная драка с сеймиками польскими; в Литве же усобица с князьями православными. Не до Ахмата ему было…