Весна этот год ранняя. С пятого апреля, как пришел Федул да теплом подул, так и стоят оттепели да оттепели. Солнце печет, играя на ясном небе. Снег уж местами сошел, но деревья совсем еще голые, даже почки листовые не лопнули, только верба одна распушилась. Ее серебристо-белые мохнатые шарики, слегка покрытые золотисто-желтой пыльцой, глядят с гибких красновато-бурых веточек по-праздничному, напоминая о приближении вербного воскресенья.

Иван не мог уже усидеть дома и в иные дни по целым часам вместе с Юрием в сопровождении Васюка и двух-трех конников ездил верхом в подмосковные именья. Через села и слободы московского посада, мимо монастырских обителей, окружавших Москву со всех сторон, они скакали в окрестные леса и рощи, иногда же просто катались по улицам и уличкам до Басманной слободы, то наезжали в слободы Кузнецкую, Лужники, Напрудную, Кожевники, Красное село и Гончарную. Видели в Замоскворечье и других местах кабаки знатные, часто смешили их там пьяные, барахтаясь и корячась в грязи. Тут были ремесленники всякого дела, торговцы мелкие, сироты, слуги, и толкалась всякая гунька кабацкая. Один раз они видели даже, как шел совсем голый человек, пропивший с себя все в кабаке. Он то шел, мотаясь из стороны в сторону, будто его ветром бросало, то падал и полз на четвереньках по грязи от талого снега.

Васюк не утерпел, вместе с конниками расхохотался во все горло и, обращаясь к Ивану, еле выговорил:

— Ишь, как баско у него все. Знаешь, государь, как про то в песне поют:

В это время пьяный с трудом поднял с земли голову, показывая всей улице лицо, залепленное грязью. Любопытные, обступившие пьяного, хохотали.

— Ха-ха! Здорово! — кричали со всех сторон.

— Умылся к праздничку!

— А ты еще земно поклонись!

— Мырни еще, мырни, стервин сын, ха-ха!..

А пьяный, будто слушаясь зевак и стараясь угодить им, раз за разом по уши окунался лицом в грязь, фыркая и отплевываясь.

Все кругом хохотали, но один из конников, благообразный и суровый мужик, нахмурился и сказал резко:

— Вот такие образа божия не имут, токмо беса тешат блудным пьянством…

Васюк живо оглянулся на это замечание и перестал смеяться.

— Истинно, Ефимушка, блуд сие, — сказал он, — и горе. Наш брат до того пьет, пока рылом земли не достанет.

— И когда сие деют? — сокрушенно продолжал Ефимушка. — В страшную седьмицу! В четверток великой, когда огни святы понесут из храмов божьих!..

— А вить ныне у нас яйца красят и четвергову соль[107] жгут к пасхе, — воскликнул Юрий, — возвращаться надо! Чаю, матунька с Ульянушкой и Дуняхой все уж приготовили…

— Так и есть, — подтвердил Васюк, — с утра я видал, мамка Ульяна соль с квасной гущей мешала…

Иван, вспомнив домашние строгости насчет церковного служения и соблюдения всех обычаев и церковных правил, повелел ехать домой.

— Поспешим, — сказал он строго, — дабы не прогневить батюшку.

Подгоняя лошадей, они помчались по улицам посада, сопровождаемые неистовым лаем собак, не выносящих быстрой езды…

У себя, в княжих хоромах, Иван снял шапку и полушубок, стянул с себя валенки, лениво надел сафьяновые сапоги и, заправив в них порты, подпоясал серебряным поясом цветистую шелковую рубаху. Легкая усталость после долгой езды на свежем воздухе приятно разморила его, клонило ко сну. Борясь с дремотой, медленно брел он в трапезную матери по темнеющим сенцам.

Солнце уже село, и последние отсветы зари чуть золотили слюду в окнах. Ни о чем не думая, шел он в сумерках почти на ощупь.

Неожиданно на повороте он не столько увидел, сколько угадал прижавшуюся к стене Дарьюшку. Его протянутые вперед руки натолкнулись на теплое, нежное тело, и теплые же ласковые руки обвились вокруг его шеи.

Она прижалась грудью к его груди, и, сам не зная, что он делает, Иван крепко сжал в объятьях Дарьюшку и замер.

— Иванушка мой, — чуть слышно выдохнула она ему в ухо из самой глубины груди.

Его охватила дремотная нега, и сразу он утонул в каком-то сладостном сне наяву…

Далеко, где-то в самом конце темных сенцев, блеснула щель отворяемой двери, и сказка вся рассыпалась сразу. Дарьюшка отделилась от него, потонув в темноте.

Иван не пошел в трапезную, а, вернувшись в свой покой, лег на пристенную лавку и закрыл глаза. «Что со мной?» — подумал он и невольно улыбнулся от неведомой ранее тихой радости.

Он забыл свои разговоры с Данилкой, забыл про всякие загадки, постоянно встававшие перед ним. Все это стало ненужным, и, глубоко вздохнув, он мгновенно и крепко заснул…

Шестнадцатого апреля, на третий день пасхи, когда Кремль гудел от торжественного праздничного звона во все колокола, снова Москву охватила тревога.

Случилось это после молебна, когда собирались все к завтраку. Иван сидел в трапезной у окна на пристенной скамье, а мамка Ульянушка что-то делала у накрытого уже стола, поджидая князя и княгинь. Веселая, как всегда, она балагурила, но Иван не слушал ее. Сдвинув задумчиво брови, он старался уловить неясные мысли, что с каждым днем более и более овладевали им. Но вот он вдруг ясно и отчетливо услышал слова мамки:

— Братец или сестрица скоро у тобя будет.

Иван вспомнил, что матунька его снова сильно располнела, как это было в Угличе.

В сенцах послышались шаги и разговор. Отец, мать, бабка, Юрий и Андрейка, по-праздничному одетые, весело вошли в трапезную и с шутками стали садиться за стол. Иван оживился среди семейного веселья, да и солнышко так радостно било яркими лучами в слюдяные окна, рисуя на стенах переплеты рам, а с улицы глухо долетал непрерывный торжественный гул колоколов.

— Матушка, — говорил спокойно и не торопясь Василий Васильевич, приняв от Васюка чарку и отхлебывая крепкий мед, — думаю, матушка, замириться со всеми. Лучше пусть все они, удельны-то, докончанья со мной заключат, дабы меж собой против меня их не заключили…

Бабка слушает его с улыбкой.

— Истинно так, сыночек дорогой, — говорит она, — истинно так! А побьешь проклятого Шемяку — можно и других к рукам прибрать. Легче их прибрать-то будет…

Василий Васильевич, усмехнувшись, поднял чарку с медом и молвил:

— За твое здоровье, Марьюшка, дай бог те благополучно…

— Ништо, — засмеялась Софья Витовтовна, — кажный год благополучно.

Хранит нас господь. Не останемся мы без роду-племени.

В дверях появился Константин Иванович, бледный и взволнованный.

— Ты што? — тревожно обратилась к нему бабка.

— Вестник, государыня, — испуганным голосом ответил дворецкий и спросил, взглянув на Василия Васильевича, — как государь прикажет: пущать аль нет?

— Зови! — нетерпеливо крикнул великий князь.

Вошел молодой конник из боярских детей и, перекрестившись на образа, низко поклонился всему княжому семейству.

— Будьте здравы, государи и государыни! — сказал он и продолжал: — Шемяка окаянный, преступив крестное целованье и проклятые на собя грамоты, пришел к Костроме с великой силой в самый Велик день…

— Гад, змея подколодная, — проворчала бабка. — Правду сказывал отец Мартемьян — токмо смерть его смирит…

Иван же замер весь, в груди его похолодело.

— Сказывай дале! — крикнул Василий Васильевич вестнику, почтительно замолчавшему при первых словах Софьи Витовтовны.

— Много бился он под Костромой, — продолжал конник, — но ништо же не успел…

— Слава богу! — перекрестился Василий Васильевич. — Далее сказывай.

— Воеводы твои, государь, князь Иван Васильевич Стрига да Федор Василич Басёнок и все мы, что в заставе сидим, живота своего не щадя, из ворот выходили биться. Отогнали мы проклятого, отошел он от Костромы.

Осады не сымат и ко граду подойти не смеет…

Вскочил со скамьи Василий Васильевич и воскликнул радостно: