Оке решил продолжить поиски и поспешил дальше, в сторону Архаммарен. Вдруг кровь громко застучала в висках, и все кругом внезапно потемнело. Дюны сдвинулись с места и ринулись навстречу волнам, но он так и не разобрал – песок ли принял его в свои объятия или вода…

Длинные слизистые водоросли обвили вокруг его тела свои зеленые щупальцы. Тем не менее он непрерывно всплывал наверх сквозь какое-то красное сияние. С невероятным трудом Оке поднял голову и почувствовал, как лицо овевает свежий ветер. Что-то холодное легло ему на лоб.

– У него страшный жар, – сказала бабушка, убирая со лба руку. К губам Оке прижался стакан со смородиновым соком. – Выпей-ка это от жара…

Он лежал дома в своей постели, но не мог вспомнить, как попал туда.

– Ты еле стоял на ногах, пришел домой словно пьяный…

Бабушка принудила его выпить все до дна. Оке стоило большого труда заставить себя глотать; кроме того, он боялся опять погрузиться в волнующуюся красную пучину.

Рубаха и подушка были горячими и липкими от пота. Кожа болела от веса собственного тела, малейшее движение причиняло страшную боль.

– Я переменю белье, – предложила бабушка.

Прохлада от чистых простыней помогла Оке сохранить сознание всю первую половину дня. Потом ему снова будто влили расплавленное железо в сосуды. Белая кладка печи распалась и поднялась пузырьками к потолку. Затем перед глазами выстроились колонны, которые то расширялись, то сужались, в лад с его дыханием. Он пытался заставить эти лихорадочные видения сузиться и совсем исчезнуть. Все его существо сосредоточилось на этом усилии. Тоньше, тоньше! Во что бы то ни стало не дать им разрастись во всю комнату…

– Воды, холодной воды! – умолял он.

Бабушка снова присела на край кровати:

– Воды нельзя. Это опасно.

Вместо этого она дала Оке горячего молока, которое заставило его основательно пропотеть. Светящиеся цветные точки, маленькие голубые огоньки заполнили комнату, словно узор на обоях. Усталый мозг мечтал о сне без видений, но прыгающие точки не исчезали, даже когда он закрывал глаза.

В течение ночи они выросли в скользящие по сетчатке глаз круги, такие же до боли яркие, как если бы он смотрел на пламя автогена. Сутки за сутками повторялось одно и то же. Утро приносило с собой недолгие часы ясного сознания; бред всегда начинался во второй половине дня с того, что печка принималась вести себя удивительным образом. Иногда пузырьки сливались вместе в большой белый шар. Этот шар катался взад и вперед по его голове, пока Оке сам не проникал сквозь его оболочку. Тогда весь дом превращался в неумолимо расширяющуюся сферу.

Под конец шар обнимал собой весь мир и лопался, рассыпаясь обгорелыми хлопьями, точно обожженная яичная скорлупа. Оке падал и падал в черную, как уголь, пустоту. Звезды погасали, земля больше не существовала. Он пытался крикнуть, чтобы прогнать сковывающий все его члены ужас от сознания, что он совершенно одинок в мировом пространстве. Мимо проносились в призрачном зеленом свете скелеты погибших людей. Наконец ему удавалось выдавить из себя крик, но этот крик бесследно поглощался мертвой тишиной. Мрак все сгущался и сгущался, и Оке знал, что будет продолжать падать вечно.

Словно слабое эхо между мирами, донесся до его слуха человеческий голос. Охваченный радостным томлением, он узнал голос бабушки, который приближался к нему, такой живой и теплый.

– Похоже, кризис миновал. Теперь пойдет на поправку.

Оке открыл глаза и увидел над собой дядю Хильдинга и бабушку. У него не было сил говорить, но боль в голове исчезла, во всем теле чувствовалась приятная легкость и прохлада.

Прошло еще много времени, пока Оке смог принимать что-то другое, помимо молока; и, когда бабушка разрешила ему встать, ноги у него подламывались, как у новорожденного теленка. Уже через несколько минут ему пришлось опять лечь.

– Вставать будешь только понемногу. Видно, у тебя было воспаление легких. Если бы температура не спала на девятые сутки, ты бы не выжил, – сообщила бабушка.

Длинный ряд однообразных дней прервался неожиданным приходом дяди Стена.

Он был немногословнее, чем когда-либо, и выглядел мрачным.

– Уж не заболел ли и ты? – всполошилась бабушка. Он вытащил из кармана бумажку, на которой врач прописал ему диету.

– Слишком тяжело поднимал, желудок испортил… Теперь мне разрешается есть только курятину, телячьи котлетки и овощи. Да еще следует подыскать работу полегче… Как хочешь, так и выкручивайся!

– А ты бы вернулся домой жить и был бы сам себе хозяин. За нашу землю только взяться как следует – она куда больше даст.

– Я уже и сам подумывал об этом. Но ведь надо еще с Хильдингом договориться.

Дядя Стен вышел посмотреть на хозяйство. Он покачал головой, увидев заросшую канаву, пощупал землю на поле, выкопал каблуком ямку на лугу. Всюду почва закисла и требовала удобрений.

– Не очень-то хороший земледелец вышел из тебя, – сказал он, встретив дядю Хильдинга.

– А когда мне было научиться этому делу? В семнадцать лет я пошел на каменоломню, а девятнадцати вышел в море. Потом на цементном работал, пока не скопил на билет в Америку. Зато ты начинал батраком, а батрацкая сноровка прочная!

– Вам обязательно надо перессориться из-за земли? – вмешалась бабушка.

– Да я и видеть этот клочок не хочу, только бы меня освободили от него! – воскликнул дядя Хильдинг.

– Ничего, я охотно возьму его на себя, – произнес дядя Стен холодно.

Дядя Хильдинг не унимался:

– А я что же, воздухом жить должен?!

– Хочешь пойти на каменоломню?

– На каменоломню? Да чтобы туда попасть, надо быть в родстве со всеми десятниками либо кандидатом в зятья управляющего!

– Я уже говорил с ним. Ты можешь стать на мое место.

Дядя Хильдинг удивился:

– Ты согласен меняться? Ты только проиграешь на этой сделке. Знаешь, сколько я получил за тонну картофеля осенью? Тридцать пять крон. Ради такой цены не стоило и выкапывать ее.

– У меня выбора нет. Если я останусь на каменоломне, то скоро совсем измотаюсь.

– А рожь и вовсе не удалась, – продолжал дядя Хильдинг. – Нам пришлось всю зиму покупать муку и корм птице.

– И об этом знаю. Да только зачем непременно выращивать все на свете на этих клочках? Я думаю совсем отказаться от зерна – это же самая подходящая земля для корнеплодов!

– Нельзя же прикупать все остальное.

– Теперь как раз такое время наступило, что надо продавать и покупать. Пришел конец девятнадцатому веку и на нашем острове.

На каминной доске стояла охапка душистой сирени. Темная, закопченная каменная кладка исчезла под молодыми березовыми ветками. По стенам зала висело множество венков, ради которых девочки не поленились обойти все луга и сады. Цветы торчали из каждой щели между досками.

Выпускники ходили окруженные ароматом туалетного мыла и новой одежды. Оке поднял взгляд от протянувшегося перед ним ряда ярких лент и аккуратно подстриженных мальчишеских затылков. Убор из маргариток и ландышей на книжном шкафу был делом его рук. Правда, с вечера цветы выглядели гораздо лучше; теперь они уже поникли головками. Только тюльпаны в вазе на кафедре да несколько огненных пионов сохранили свою свежесть.

Около доски стоял Бенгт и исписывал ее черную поверхность рядами цифр. Со стороны скамей, вытянувшихся вдоль стен, на него устремлялся не один критический взор. Какой дерзкий взгляд у этого верзилы, хотя всем известно, что его семья живет на пособие от призрения!

Оке крепко зажал в кулаке большой палец. Хоть бы Бенгт не ошибся! Учитель тоже взволнованно следил за бегом скрипучего мела – видно, думал о том же. По молчаливому соглашению Бенгт должен был в день экзамена одолеть самые трудные задачи, а Оке – ответить на наиболее заковыристые устные вопросы.

– Правильно!

Бенгт благополучно обошел все ловушки. Уверенными шагами, сурово поблескивая глазами, он прошел к своему месту.