Ятчоль крутил газету и так и сяк, расстелил ее на чайной дощечке, лежащей на земле, встал на четвереньки, напряженно вглядываясь в ровные столбики бесчисленных черных значков — буквы называются. В глазах рябило, значки были на редкость мелкими. «Уж не могли сделать газету хотя бы с такими буквами, как в букваре», — сердито подумал Ятчоль.

— Ты что стоишь на четвереньках? Можно подумать, что вот-вот по-собачьи завоешь от досады, что не умеешь читать, — издевалась Мэмэль.

— Замолчи, иначе поколочу! — не меняя позы, погрозил Ятчоль. И вдруг, ткнув пальцем в газету, как-то странно хохотнул. — Прочитал! Одно слово прочитал! Смотри, здесь написано — Ятчоль!

Теперь уже и Мэмэль встала на четвереньки, долго всматривалась в то слово, которое Ятчоль показывал пальцем.

— Да, это и я прочитала… Ят-чоль. — Мэмэль подняла лицо и ошеломила мужа неожиданным открытием. — Так в газете слова проклятья не Пойгину, а тебе…

Ятчоль раскрыл рот и долго смотрел на жену бессмысленными глазами. Еще раз всмотрелся в газету и промолвил в полной растерянности:

— Как же так… Гена обещал ругать Пойгина, а не меня. Давай ищи, ищи, говорю, может, здесь есть и слово Пойгин. Приоткрой хоть немного вход. У меня перед глазами какие-то комашки ползают.

На сей раз Ятчоль лег на спину с газетой в руках и долго разглядывал каждую строчку. Вдруг вскочил.

— Есть! Вот здесь, здесь обозначено буквами «Пойгин»! И вот здесь тоже. Много раз обозначено «Пойгин».

— Ну и что? — теперь уже равнодушно спросила Мэмэль. — Насколько я понимаю, газеты часто говорят спасибо тем, кто не лодырь. Пойгин не лодырь. А ты ленив, как старый морж. Значит, ему спасибо, а тебе проклятье.

И опять Ятчоль бессмысленно уставился на жену. От волнения он еще болъше вспотел.

— Нет ли у нас хоть капли веселящей жидкости? Если бы хоть глоток, я во всем разобрался бы.

— Ну да, как же! От веселящей жидкости ты станешь еще глупее.

— Ох и поколочу я сегодня тебя, — вяло погрозил Ятчоль, соображая, как ему узнать, что написано в газете. — Пойду к учителю Журавлеву. Он друг Гены, он все прочитает и все объяснит. А чтобы лишнее не болтал, если проклятье мне, а не Пойгину… надо ему что-нибудь подарить…

После долгих пререкательств с женой Ятчоль решил подарить Журавлеву старый примус, который, кажется, уже невозможно было починить.

— Дай мне мое галипэ и вытри от грязи примус, — приказал он жене.

— Может, не надо надевать галипэ? — стараясь настроить голос на просительный лад, спросила Мэмэль.

— Почему?!

— Да потому, что смеются не только над тобой, но и надо мной. Это же я сшила эти штаны с ушами.

— Сама ты нерпа с ушами. Давай галипэ .

Пока Ятчоль обряжался в «галипэ», Мэмэль чистила примус.

И вот Ятчоль уже важно шагает к дому на культбазе, где живет учитель Журавлев. Когда проходил мимо правления артели, услышал голос Мильхэра:

— Ты куда это примус несешь?

— Чинить.

— Почему в галипэ не спрячешь? Такой большой карман, пожалуй, даже чайник вместить можно. Разожги примус, чайник поставь… Потом чайку вместе попьем.

Ятчоль не стал терять время на ответ насмешнику. Однако Мильхэр кричал ему в спину:

— Ты только поосторожней с кипятком! А то кое-что ошпарить можешь… Мэмэль тогда через трубу к Чугу-нову залезет, если он будет закрываться от нее на серьгу железную — замок называется.

Ятчоль было хотел повернуться и запустить в насмешника примусом, но в кармане «галипэ» лежала газета с се мучительной тайной, тут было не до Мильхэра. «Ничего, рябой, я еще заставлю тебя по-собачьи хвостом вилять», — мысленно грозился Ятчоль.

Журавлев долго не мог понять, зачем Ятчоль сует ему в руки примус.

— Починить, что ли?

— Нет, это подарок тебе. Примус, правда, испорчен, но его можно починить.

— Зачем мне твой примус?

— В Красной яранге у тебя, говорят, всегда горит примус и кипит чайник для гостей. Починишь этот, будет два чайника чаю.

— Тогда по какой же причине такая щедрость?

— Моя душа давно имеет к тебе сильную расположенность.

— Ну, ну, ну, понимаю. — Журавлев озадаченно рассматривал нежданного гостя. — Что это у тебя за штаны?

— Галипэ называются. Мэмэль из самых лучших оленьих шкур пошила. Надоело быть чукчей, хочу быть как русский…

— Это почему же надоело быть чукчей?

— Чукча плёко. Чукча — это яранга. Чукча нет па-ня, — уже по-русски заговорил Ятчоль. — Я хочет паня.

— Ах, вот ты как впитываешь ци-ви-ли-за-цию. — Журавлев встал, обошел вокруг Ятчоля, разглядывая со всех сторон его роскошные «галипэ». — Значит, не хочешь быть чукчей… Устроил бы я тебе баню…

Ятчоль топтался на одном месте, все чаще и чаще засовывая руку в карман, где лежала в конверте газета. Наконец вытащил конверт, осторожно извлек из него газету. Чувствуя недоброе, Журавлев потянулся к газете.

На второй полосе на чукотском языке была напечатана статья за подписью Ятчоля «Мой добрый совет». «Так, значит, настырный Гена все-таки состряпал опус», — враждебно подумал Журавлев.

Статья оказалась намного мягче, чем предполагал Журавлев. Некий Ятчоль (конечно же, с реальным Ятчо-лем он не имел ничего общего) отдавал должное председателю Тынупской артели Пойгину, как честному человеку, прекрасному охотнику, уверял, что искренне его уважает. И только после этого следовали укоры и дружеские советы побыстрее вырваться из капкана суеверий, забыть о несуществующих духах, не позорить себя дикими обрядами жертвоприношений. А еще некий Ятчоль, человек, судя по всему, уже просвещенный, стоявший по своему развитию на целую голову выше Пойгина, советовал ему как можно скорее научиться грамоте, в противном случае успешно руководить артелью он не сможет. Внушал добрый и снисходительный Ятчоль председателю Тынупской артели и то, что ему уже пора бы покинуть ярангу и переселиться в дом.

«Ах ты ж Гена, настырный Гена, — грустно размышлял Журавлев, — хорошо, что хоть на это тебя хватило, не стал хребет ломать человеку. А может, твой опус умные люди выправили? Прочел редактор разнос и с помощью собственного пера поубавил твой пыл. Случается и такое».

Ятчоль изнемогал от нетерпения: когда же учитель промолвит хоть слово? А тот шелестел газетой, хмурился, что-то сердито бормотал.

Ятчоль не выдержал, спросил, заглядывая по-собачьи в глаза учителя:

— Ну что там? Кому проклятье… Пойгину или мне?

— Какое проклятье?

— Гена говорил, что газета будет сильно ругать за шаманство Пойгина, пошлет ему немоговорящее проклятье.

— Ах вот в чем дело! — Журавлев, скрестив руки на груди, казнил Ятчоля издевательской усмешкой. — Ты что-нибудь смог прочесть в газете?

— Вот, вот здесь, увидел слово Ятчоль. А вот здесь Пойгин… Так и не знаю, кому проклятье.

Журавлев, наклонив лобастую голову, казалось, был готов боднуть Ятчоля, а в уголках жесткого рта его блуждала все та же издевательская усмешка.

— Так вот, слушай, Ятчоль, о чем говорит газета. Она говорит о том, что вот это все… целых два столбца… написал ты.

— Я?!

— Да, ты. А чтобы люди знали, кто писал, здесь вот внизу напечатали твое имя…

Ятчоль не верил ушам своим и боялся только одного, что учитель его расшучивает.

— Ты не шутишь?

— Нисколько.

— Значит, проклятье Пойгину?!!

— Нет. Вот здесь, здесь и здесь ты очень хвалишь его за то, что он хороший человек, настоящий охотник… Тут вот так и написано: «Я очень уважаю Пойгина».

— Я?! Уважаю Пойгина?!

Выражение счастья на лице Ятчоля сменилось такой горестной гримасой разочарования, что Журавлев едва не рассмеялся.

— Врешь?! — вскричал Ятчоль.

Журавлев выпрямился. Строго нахмурил брови.

— Ты почему выбрал такое скверное слово, обращаясь ко мне?!

Ятчоль в своем страдании плохо понимал, о чем его спрашивают. Все, что так высоко его вдруг вознесло в собственных глазах, исчезло, как туман при ветре. Ему хотелось кричать от обиды, браниться, пинать собак, таскать за волосы Мэмэль. И конечно же, в это мгновение он больше всего ненавидел обманувшего все его надежды Гену.