— Как же он с вами разговаривает, этот букварь? Вы слышите его шепот или голос? На что это похоже — на человеческую речь или на птичий крик? Или пищит, как мышь?

Дети молча переглядывались, не зная, как объяснить совершенно необъяснимое.

— У него нет голоса, — с важным видом ответил Омрыкай, — он немоговорящий. Эти знаки… буквы называются… рассказывают не для ушей, а для глаз, мы как бы глазами слышим то, что они нам рассказывают.

И, выхватив букварь из рук Пойгина, Омрыкай с усердием прочел несколько слов, обозначающих предметы, названия животных, в числе которых оказался и рэв — кит.

— Ну, рэв, и что? — прервал мальчика Пойгин.

— Ничего. Просто здесь букварь говорит знаками: «рэв», — ответил Омрыкай, явно обидевшись, что его умение понимать букварь нисколько не оценено. — Я вот подальше с букварем поговорю, в самой его середине. Послушай…

Мальчик лихорадочно перелистал букварь, набрал полную грудь воздуха и прочел по складам внятно и четко, и еше с упрямством человека, который умеет постоять за себя:

— О-тец пой-мал ли-су. У ли-сы пу-шис-тый хвост.

— Постой, ты нагнал мне полную голову тумана, — несколько раздраженно воспротивился напору упрямого мальчугана Пойгин. — Чей отец поймал лису? Где он ее поймал? Когда?

Мальчик развел руками.

— Я не знаю, чей отец поймал лису, — досадливо сказал он. — Этого никто не знает.

— Зачем же в таком случае ваш букварь рассказывает глупости? Надо же знать, о чем говорить, если ты намерен сообщить какую-то серьезную весть. И потом, кто же не знает, что у лисы пушистый хвост? Разве ты не знаешь?

— Знаю, — угрюмо ответил Омрыкай.

— И еще я не могу понять: как это возможно слышать глазами? А ушами видеть тут вас не учат? Может, это верно, что вы все посходили с ума?

— Нет, ушами видеть нас еще не учили, — раскрасневшись от явной досады, ответил Омрыкай. — Разве ушами видят?

— Ну, если вы слышите глазами, то почему бы не видеть ушами?

— Не знаю, нам об этом тут еще ничего не говорили, — озадаченно ответил мальчик, подержав себя за уши, словно хотел удостовериться в их способности видеть.

Отворилась дверь, и кто-то крикнул, что пора на завтрак. Детей как ветром сдуло, осталась одна Рагтына.

— Куда они побежали? — спросил Пойгин, опять ласково дотрагиваясь до головы девочки.

— В камэтваран — в дом, где едят.

— Здесь есть и такой дом?

— Есть.

— А ты почему не побежала?

— Я соскучилась по тебе. Пойдем, будем вместе есть.

— Чем вас кормят? Оленя едите?

— Едим оленя, нерпу, рыбу. Много другой неизвестной тебе еды. Пойдем. Только не ешь соль.

— Разве бывает такая еда?

— Немножко ее сыплют в другую еду.

— Соль в еду? Они что, посходили с ума? Ох и не нравится мне все это, — скорее для самого себя, чем для девочки, сказал Пойгин. — Букварь рассказывает глупости, дети едят соль… У меня голова распухла от непонимания. Приеду в тундру… не знаю, что и рассказывать…

— Здесь хорошо! — тоном, не допускающим никакого сомнения, вдруг заявила Рагтына. — Здесь весело.

— Ну, если тебе хорошо, то я рад. Да, да, я очень рад, — снова погружаясь в мучительную задумчивость, сказал Пойгин. — Пойдем есть, посмотрю, чем вас кормят.

В доме для еды дети вовсю работали ложками и еще какими-то маленькими четырехзубыми копьями. Пойгин присел рядом с Рагтыной, заглянул в ее миску.

— Это называется рисовая каша, — смущенно, словно извиняясь за то, что вынуждена просвещать взрослого человека, объяснила Рагтына. — Попробуй. Вот котлеты.

Незнакомый вкус рисовой каши не произвел на Пойгина особого впечатления. Котлета, приготовленная из оленьего мяса, ему понравилась.

— Это, кажется, вкусно.

— Все говорят, что вкусно, — согласилась Рагтына, — только вот охоты к еде у меня меньше, чем у других. — И, горестно вздохнув, девочка добавила: — Что поделаешь, больная…

У Пойгина заныло сердце от жалости. Ничего не ответив девочке, он принялся наблюдать за русской женщиной, разносившей еду. Полное лицо ее было приветливым, а белая одежда и такой же белый, смешной формы малахай на голове излучали ту же чистоту, которая запала в память Пойгина, когда он оказался в жилище девочек. «Что ж, это хорошо, — отмечал он для себя. — Кайти тоже любит, чтобы чисто было. Уж ее полог всегда самый опрятный».

Заметив, как Рагтына, принявшись за котлету, ловко управляется с четырехзубым маленьким копьем, Пойгин спросил:

— Не боишься уколоться?

— Мы все уже привыкли, — ответила девочка. — Это вилка называется.

Желая удостовериться, всем ли нравится пища, Пойгин пошел между рядами деревянных подставок, застланных чем-то похожим на гладкую кожу.

— Ты здесь всегда наедаешься? — спросил он у Омрыкая.

Мальчик похлопал себя по животу и важно ответил:

— Я ем больше всех, потому что силач.

— Ну, ну, ешь, лишь бы не был голодным.

В дом для еды вошел Тин-лилет, строго всех оглядел, остановил взгляд на Пойгине, что-то сказал русской женщине. Та смутилась, развела руками. Не знал Пойгин, что речь шла о нем.

— Почему здесь посторонний человек? — спросил у поварихи дежурный по столовой, учитель Александр Васильевич Журавлев.

— Что я поделаю, если он пришел, — ответила повариха, — не могу же я его выгнать. Артем Петрович сердится, если мы неприветливы к чукчам.

Журавлев широко улыбнулся, и стало понятно, что строгость его напускная:

— Милая Анастасия Ивановна. Я сам могу страшно рассердиться по той же самой причине.

Журавлев говорил правду. На Север он поехал с жаждой согреть всем жаром своего сердца маленький народ, о котором прочел все, что было возможно. Он мечтал о романтике, о подвижничестве, в котором надеялся раскрыть, как ему думалось, недюжинные свои силы. В горячем воображении он сражался со злыми и коварными шаманами, шел сквозь пургу, чтобы спасти старика, который, не желая быть лишним ртом, согласился на добровольную смерть (об этом читал он в книгах), вступал в поединок с вооруженными до зубов американскими контрабандистами, которые все еще пытались подойти на шхунах к чукотским берегам.

К великому его сожалению, на культбазе пока ничего подобного не происходило, и он не знал, куда девать свою энергию.

«Тебе, Саша, надо почувствовать истинный героизм в обыкновенных буднях», — внушал ему начальник культ-базы Медведев. «Я пытаюсь, Артем Петрович, но мне этого мало», — искренне признавался Журавлев.

Медведева Александр Васильевич любил беззаветно, однако не пропускал ни одной возможности поспорить с ним и один на один, и на людях, стараясь показать свою независимость и принципиальность.

Журавлеву казалось, что начальник культбазы излишне осторожен, слишком педантичен; ему уже давно пора совершать рейды в самую глубокую тундру, куда попряталось кулачье да шаманы, а он непростительно медлит. Между тем он, Журавлев, готов хоть сейчас возглавить любой из самых дальних рейдов. В чукотских детишках Александр Васильевич не чаял души, искренне восхищался каждым из них, и они платили ему тем же.

Вот и сейчас Пойгин заметил, как доверчиво и влюбленно смотрели детишки на русского парня, которого он прозвал Тин-лилетом, с одобрением отмечая для себя, что у него веселое лицо, и совершенно непонятно — зачем он закрывает стекляшками глаза, если в них светится такая приветливость.

Улыбнувшись Пойгину, Александр Васильевич подошел к нему, сказал по-чукотски, правда, не столь чисто, как умел говорить Рыжебородый:

— Я рад видеть тебя гостем. Присядем и за едой поговорим. Мне совсем непонятно, почему ты отказался от нашего подарка, когда мы поднимали красный флаг в твою честь.

Пойгин сел за стол против учителя, внимательно посмотрел ему в глаза, откровенно сказал:

— Я еще не знаю, не заставит ли меня ветер ярости стрелять в вашу сторону.

Журавлев откинулся на спинку стула, изумленно воскликнул:

— Ого! Да ты, кажется, умеешь странно шутить.

— Что ж, будем считать, что я пошутил.