"Газик" умчался на поиски других жертв бездорожья, а я добрался до заветной остановки, но тут мое сознание снова ослабло и перед тем, как окончательно отключиться, сделало ошибку: я сел не на тот автобус и уехал, видимо, в Медведково. В общем, зимняя предновогодняя ночь в разгаре, льет дождь как из ведра, я стою у края шоссе, кругом чернота, очки запотели, с одной стороны довольно далеко смутно видны дома, с другой — парк или лесок, над автобусной остановкой тускло мигает, покачиваясь, фонарь. На мне зимняя шапка из американского опоссума, югославское кожаное пальто на меху, купленное ещё на постолимпиадской распродаже в "Литгазете", в руках дипломат-кейс, где кипа журналов "Крокодил" с моими высокоталантливыми стихами и замечательной карикатурой главного художника журнала на мою творческую личность, заместо фотографии.
Вокруг меня гибко и сторожко, как два молодых хищника вокруг старого, но ещё опасного пресмыкающегося, кружат два молодых человека, причем один из них сторожит меня явно давно, — неожиданно догадываюсь я.
Тот, что постарше, затевает со мной якобы деловой разговор. Он явно старается увести меня с остановки, любезно приглашает к себе домой отдохнуть, предлагает выпивку, предлагает для услады младшую сестру, причем чуть ли не бесплатно или за треть стоимости подобных услуг. Второй, помладше, глотает слюну от этих несбыточных обещаний и гнусно и нервно подхихикивает. В руках у него перочинный ножик, но не открытый. Просто он щелкает лезвием, как эспандером. Я курю, много и сумбурно говорю, причем темой беседы служит не столько сестра предполагаемого владельца салуна-салона и халявная всевозможная выпивка, сколько доллары (в то время Москва ещё не насытилась "зеленью", почти не было обменных пунктов, и сама покупательная стоимость доллара была неимоверно высока). Молодой человек постарше обещает мне и доллары. И по очень льготному курсу. Нужно только пойти к нему домой. Нужно уйти с остановки, где болтается единственный на всю округу тусклый фонарь. Молодой человек постарше все-таки осведомляется у меня о наличии денег, русских "деревянных" рублей. У него столько для меня долларов, что он сомневается, хватит ли у меня советских ассигнаций и есть ли смысл заниматься со мной обменом.
Я же играю с ним в какую-то странную игру. Я снова играю в "русскую рулетку". Я убеждаю его, что у меня очень много денег. А у меня действительно есть с собой несколько тысяч, (я получил в тот день то ли премию с зарплатой, то ли гонорар). На улице восемьдесят девятый год, и Павлов с Гайдаром ещё не положили страну окончательно в дрейф инфляции. Я достаю кожаный бумажник. Я стараюсь эффектнее шелестеть крупными купюрами. Я сгибаю деньги в руках, чтобы пачка купюр казалась потолще. Я убеждаю собеседника, что у меня денег в сто раз больше, чем на самом деле. Наконец, он решается. Он направляется куда-то в темноту, к домам. Крайним слухом и периферическим зрением я ловлю, как он наказывает партнеру лучше следить за мной, чтобы я не убежал от своего счастья, пока он сходит за долларами. Он сходит за топором. Достоевщина какая-то, — проносится у меня в мозгу. Он действительно уходит. Улыбаясь на прощание, он говорит мне, что пошел за долларами, и принесет их очень быстро, принесет очень много, надо только немного подождать.
Животный ужас и полная беспомощность, наконец, окончательно овладевают мной, Я хочу убежать, я понимаю, что надо бежать, пока не поздно, но не знаю, куда бежать, в какую сторону, у кого просить помощи. К тому же молодой человек, оставшийся меня сторожить, уже не маскируясь, открыл, обнажил лезвие перочинного ножа. Оно ярко сверкает под лучами даже такого тусклого фонаря. А может быть, наконец, на черном небосклоне появилась луна. Но дождь не кончается, он льет и льет, словно уже оплакивая мою кончину. А у меня нет сил, навалилась усталость и пьяное сознание трепещет, бьется как мотылек о стекло или о выпуклость глазка двери случайного очевидца событий, о чем я недавно рассказывал Калькевичу, тут же утащившему яркую деталь в свеженаписанный рассказ.
И в это мгновение к остановке подлетает волшебным образом красный "Икарус". Дверь с шипением отваливается вбок, вываливается трап, словно показывая язык моим недоброжелателям. Я вспархиваю на подножку. Мой юный караульщик остается с разинутым ртом и открытым ножом. Никому из моих новых спутников до него нет дела. Ему же на подобный счет, видимо, не выдано инструкции.
В салоне автобуса кроме меня ещё один парень, явный товарищ шофера, типичный водила. Они довозят меня в мой спальный микрорайон за считанные минуты. Но тут мной вдруг овладевает патологическая жадность. Я готов заплатить оговоренную по дороге сумму, и сую загодя приготовленные бумажки, но парни тоже вошли во вкус и требуют втрое больше, они поняли, что я в "поддатии", что они меня выручили, подвезя, хотя и не представляют, конечно, от какой беды на самом деле спасли, но вот они уже готовы и сами со мной нешуточно расправиться.
Уже остановили автобус, пролетев мою родную остановку метров на пятьдесят. Уже пообещали вернуть меня назад. Уже хотят "пощупать" меня насчет денег, которых у меня больше нет, как, медленно трезвея, автоматически повторяю я.
И тут я вспомнил о "Крокодиле", раскрыл кейс и подарил каждому по журналу. Слава нашему неразвитому туземному сознанию, нам ещё стеклянные бусы милее и дороже золота. Этим парням не нужны журналы, ещё меньше их интересуют мои стихи, но талантливая карикатура меняет их агрессию на что-то качественно другое, на смех, может быть на сочувствие… И они отпускают этого идиота, каким в глубине душ они считают любого интеллигента, очкастого хлюпика, а особенно борзописца, восвояси отпускаю его, прощая недоплату.
И он, этот идиот, бредет домой пешком проскоченные пол-остановки и спустя несколько минут вваливается в теплую сухую квартиру, и преданная жена поит его чаем, кормит разогретым ужином и слушает непротрезвевший рассказ о злоключениях поэта, опоенного его коварными коллегами, о том, как по пути домой его добивались все раскрасавицы этого вавилонского муравейника-города и как вавилонская яма становится мусоропроводом, и наконец, её взору является великолепный журнал "Крокодил", спасший своего автора в трудную минуту и также оказывает на неё благотворное воздействие, благодаря всё той же талантливой карикатуре. Да здравствуют отныне и присно карикатуристы всех времен и народов!
Он — это я. Меня опять не убили. Меня опять сохранил Господь для новых злоключений и бед, чтобы спасать заблудшую душу и возвращать регулярно её на добродетельные круги её. Пьяному море по колено. Пьяного Бог бережет. Последнее выражение особенно часто любила повторять моя горячо поминаемая Василиса Матвеевна, рассуждая обо всех своих непутевых сыновьях и зятьях. К сожалению, внук не пошел другим путем и тоже мучит свою семью редкими, но меткими выходками. Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал. Коварным поцелуем трус, а смелый — наповал.
Я — трус, я по-прежнему трус, я тоже убиваю время, не дай Бог, я сокращаю жизнь своим близким, и все-таки я — не убийца. Но я и не жертва невинная, агнца из меня не получается. Творец выхватывает меня из купины неопалимой, из купели огненной, из геенны предстоящей, не давая сократиться окончательно шагреневому куску. Ножи сверкают около, и нестерпимый блеск этот сливается с лунным сиянием и отблесками в лужах и водных резервуарах.
Меня опять не убили. Когда-то я написал стихи, перефразируя Михаила Булгакова, с такой концовкой: "Рукописи не горят, но зачем их жгут нещадно?" Рукописи не горят, но их нещадно жгут. Мы сами. Наши близкие. Наши соседи. Наши друзья. Наши враги. Все нещадно жгут и рукописи, и свои, и чужие жизни. Меня не убили, но я сам постоянно пытаюсь себя убить. Русская рулетка продолжается.
Кто следующий, господа?