– Пожалуйста, никаких фрау. Просто Ильза Рудель, если не возражаете, господин Гюнтер.

– Разумеется, не возражаю, – ответил я. – И разве я могу забыть нашу встречу?

– Ну, вы выглядели таким усталым! – Она говорила, как бы лаская голосом. – Мы с Германом часто забываем, что другие не засиживаются до утра, как мы.

– Позволю себе заметить, что на вас это совсем не отражается.

– Спасибо за комплимент, – проворковала она, и я понял, что она действительно польщена. По своему опыту я знаю, что, сколько ни льсти женщине, ей все равно мало. Так и собака: сколько ни дай ей бисквита, она его будет есть хоть до утра.

– Чем я могу быть полезен?

– Есть одно неотложное дело, которое я хотела бы с вами обсудить. Но не по телефону.

– Тогда приходите ко мне в агентство.

– Боюсь, что не смогу этого сделать. Я сейчас на студии в Бабельсберге. А вы могли бы заехать ко мне домой сегодня вечером?

– Домой? – переспросил я. – Ну что ж, с огромным удовольствием. Где вы живете?

– Баденшештрассе, 7. Скажем, часиков в девять?

– Прекрасно.

Она повесила трубку, а я закурил и мечтательно уставился в окно. Значит, Ильза снимается в кино, подумал я и представил себе, как она набирает мой номер, сидя в гримерной, в халате, наброшенном на голое тело, поскольку съемки только что закончились, а снималась она обнаженной, плавая в горном озере. Я представил себе, как все это было, мгновенно – воображение мое работало активно. Какое-то время я предавался своим фантазиям, но неожиданно спросил сам себя: а знает ли об этой квартире на Баденшештрассе Сикс? Разумеется, он должен знать, что у жены есть свои апартаменты, решил я. Скорее всего, ей нужна эта квартира, чтобы сохранить определенную степень независимости. Уж если такой женщине чего-нибудь хочется, она этого добьется, будьте уверены. А если она еще пустит в ход свое обаяние, то сможет заполучить Луну и пару галактик в придачу. В то же время я был уверен, что Сикс не знает о том, что она назначила мне свидание и, уж конечно, если бы узнал об этом, то пришел бы в ярость. Он ведь предупредил, что мне не следует совать нос в его семейные дела. Не знаю, о каком таком безотлагательном деле она хотела со мной говорить, но можно не сомневаться, что разговор не предназначался для ушей этого гнома, ее мужа.

Я позвонил Мюллеру, репортеру уголовной хроники в «Берлинер моргенпост», единственному приличному журналисту в современной прессе. Он остался практически без работы, поскольку преступления освещались в современных газетах иначе, чем прежде, и министерство пропаганды бдительно следило за тем, чтобы в прессе, упаси Боже, не появилась какая-нибудь лишняя или не та информация.

– Послушай, – сказал я после взаимных приветствии, – мне нужны сведения о Германе Сиксе. Все, что есть в твоем архиве, и как можно скорее.

– Тебя интересует биография стального магната? Ты расследуешь дело о гибели его дочери? Так, Берни?

– Меня наняла страховая компания, чтобы я расследовал обстоятельства пожара.

– Ну, и много тебе удалось выяснить?

– Вся моя информация уместилась бы на трамвайном билете.

– Примерно столько же места нам отвели для освещения этого дела в завтрашнем номере, – сказал Мюллер. – Из министерства поступило указание ограничиться перечислением фактов и обойтись без подробностей.

– С чего бы это?

– У Сикса много влиятельных друзей, Берни. У него хватит денег, чтобы заткнуть нам рот.

– А вы что-нибудь разнюхали?

– Я слышал, что это был поджог, вот и все. Когда тебе нужны эти сведения о Сиксе?

– Если завтра они будут у меня, ты получишь пятьдесят марок. И вообще все, что тебе удастся раскопать об этой семье, о всех, кто к ней принадлежит.

– Ну что ж, лишних денег, как известно, не бывает. Я позвоню тебе.

Я повесил трубку и, положив бумаги, лежавшие у меня на столе, в старые газеты, засунул все в один из ящиков, где оставалось еще немного свободного места. Задумавшись, я рисовал какие-то фигуры на промокательной бумаге, а потом взял со стола пресс-папье и повертел его на ладони. В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату бочком протиснулась фрау Протце.

– Я подумала, может быть, вы хотите, чтобы я навела порядок в ваших бумагах?

Я показал ей на груды папок, сваленных в кучу на полу за моим столом.

– Вот это и есть мой порядок, моя классификация. Вы можете мне не верить, но все эти дела разложены по определенной системе.

Она улыбнулась, думая, что я шучу, и кивнула с таким видом, словно я говорил о вещах, способных конкретным образом изменить ее жизнь.

– А вы над всеми этими делами работаете?

Я засмеялся:

– Я же не адвокат. Что касается этих дел, то о многих я вообще не знаю, работаю я над ними или нет. Расследование иногда длится очень долго и безрезультатно. Детектив должен обладать терпением.

– Понимаю.

Тут она заметила фотографию на моем столе и повернула ее к себе, чтобы рассмотреть.

– Какая красивая женщина! Это ваша жена?

– Да, это моя жена. Она умерла в день, когда начался Капповский путч. – Эти слова я произносил, должно быть, уже сотню раз. Связывая эти два события, я надеялся смягчить боль утраты, по-прежнему не утихавшую, хотя со дня ее смерти прошло шестнадцать лет.

– Она умерла от испанки, – объяснил я. – Мы были вместе всего десять месяцев.

Фрау Протце сочувственно покачала головой. Какое-то время мы молчали. Потом я посмотрел на часы.

– Можете идти домой, если хотите.

Когда она ушла, я долго стоял у высокого окна и смотрел на мокрые улицы, сверкавшие, как лакированная кожа, в лучах солнца, уже клонившегося к закату. Дождь перестал, и я подумал, что вечер будет хорошим. Из «Беролин-Хаус», что напротив, вытекал ручей служащих и тут же исчезал в лабиринте подземных туннелей и переходов, которые вели к станции «Александрплац».

Берлин... Когда-то я любил этот город, но это было давно, еще до того, как ему пришлось надеть на себя тот тутой корсет, что позволял дышать, но с трудом, еле-еле. Я любил простодушное, легкомысленное отношение берлинцев к жизни, дешевый джаз, вульгарные кабаре и все те излишества культуры, которыми славился Берлин в годы Веймарской республики и которые превратили его в один из самых восхитительных городов мира.

Позади здания, где располагалось мое агентство, к юго-востоку, стояло полицейское управление, и я представил, как неутомимо трудятся его сотрудники, искореняя преступность в Берлине. Денно и нощно они гоняются за злодеями, которые относятся к фюреру без должного уважения, выставляя табличку «Продано» в витринах своих мясных лавок, не признают нацистского приветствия поднятием руки и предаются любовным утехам с лицами того же пола, что они сами.

Таков Берлин при национал-социалистах – большой заколдованный дом с темными углами, мрачными лестницами, зловонными подвалами, запертыми комнатами и чердаком, где бесчинствуют привидения, которые швыряют на пол книги, барабанят в двери, бьют стекла и орут по ночам, смертельно пугая хозяев, время от времени мечтающих о том, чтобы все продать и умчаться куда-нибудь подальше. Но, как правило, потом они гонят от себя эти мысли и, заткнув уши и зажмурив глаза, пытаются делать вид, что все в порядке. Дрожа от ужаса, они стараются говорить как можно меньше и не обращать внимания на то, что почва уходит у них из-под ног, а их смех напоминает тот неестественный, натужный смешок, которым принято отвечать на шутки начальства.

В новой Германии процветают три вида деятельности: полицейский сыск, сооружение скоростных автомагистралей и массовые доносы – поэтому жизнь в Алексе никогда не замирает. Даже сейчас, когда большинство общественных учреждений уже заканчивали работу, двери Алекса непрерывно хлопали. Особенное оживление наблюдалось у четвертого подъезда, где было паспортное управление. Оттуда, несмотря на поздний час, выходили берлинцы – по преимуществу еврейской национальности, – отстоявшие целый день в очереди за выездной визой. Их лица сияли от счастья или, наоборот, были замкнуты, погружены в печаль – в зависимости от того, удалось им получить визу или нет.