Маруся пыталась выспросить у машиниста, что в вагонах. Он вроде понимал, и даже отвечал, вот только она смысл ответов уяснить не могла.

— Кони, что-ли? — растерянно переспрашивала Маруся, когда машинист в очередной раз перекидывал ногу через воображаемую спину и "тпррукал" губами, вытянув руки вперед.

Я смотрел, как они рядятся — смешно же, и вдруг догадался.

— Мотоциклы? Motorcycles? Motorrad? Motocyclette?

Машинист затряс головой так, что чуть ли не бил себя подбородком в грудь.

— Это что, навроде велосипеда с мотором? — с сомнением спросил у Теоретчика Борька.

Тот, разумеется, разразился речью о мотоциклах, их коротком прошлом и вечном будущем. Что они, мол, скоро и вовсе полетят. Анархисты заслушались, а я отвернулся и вскоре заметил, что машинист тянет руку к тормозному штурвалу.

— Ты чё это?

Слов он не знал, но интонацию понял прекрасно. И вытянутым пальцем указал вперед, туда, где на путях что-то темнело. Я потряс за плечо Борьку.

Он посмотрел в бинокль и со словами: "А быстро они пограничников нашли…" привлек к себе внимание машиниста, после чего запрещающе помотал головой и нахмурился. Машинист залепетал что-то, но тормоз крутить не стал. Без слов понявшая в чем дело, Маруся вытянула саблю и потыкала ей воздух возле кочегара. Тот зажмурился и быстрее заработал лопатой.

— Лезь, я тебе машинку подам, — сказал Степан Теоретчику, который, замолчав, высунулся из кабины и высматривал путь на крышу. Я же в Борькин бинокль высматривал, кто же нам преграждает путь.

Чудная там была компания! С десяток турецких солдат с ефрейтором, которые как-то неуверенно топтались, возя прикладами по щебню. Трое пастухов или крестьян в овчинных жилетах и фесках. Этим троим, показывая на сваленные рядом лопаты и заступы, что-то объяснял человек очень похожий на того, что утонул со Степановой пулей в животе. Я даже подумал: "Фонарщик выплыл?", но все-таки это был не он. Этот и ростом поменьше, и собой покруглее.

В чем-то он крестьян убедил, и те, разобрав лопаты, стали кидать щебень поверх уже наваленных на рельсы мешков.

— Шибче давай! С ходу пройдем! — рявкал на машиниста Борька, а Маруся делала кочегару страшные глаза и поигрывала саблей.

Когда до заставы осталось всего ничего и турки поняли, что паровоз не остановится, солдаты упали на одно колено и по команде ефрейтора прицелились. Но не успели они дать залп, как с крыши застучали короткие очереди, а следом такая длинная, что должно быть Теоретчик весь диск высадил.

Посмотреть было любопытно, и я, встав ногой на проем двери, подтянулся и глянул, что там на крыше. Ух! Это было красиво! Теоретчик стоял во весь рост, шинель развивалась, а он, чуть пригнувшись вперед, снова бил длинной очередью в сторону турок. Мне чиркнула по голове отлетевшая гильза, и я убрался. А, посмотрев вперед, обнаружил, что убрались и турки. Так толком и не постреляв, солдаты разбежались и залегли поодаль от насыпи. Крестьян и вовсе видно не было. Только толстячок стоял одной ногой на рельсе и, положив руку с пистолетом на сгиб второй руки, стрелял из артиллерийского Люгера.

Он так и не отошел, когда паровоз въехал в баррикаду, разметал ее, едва не сойдя с рельсов, и продолжил путь. Оглядываться на труп толстячка никто не стал. Чего интересного-то?

Через пару часов машинист замахал руками и стал повторять, делая руками отгоняющие жесты: "Измит! Измит!"

— Чего он?

— Хочет, Маруся, чтобы мы сваливали, потому, как к Измиту подъезжаем. Так я думаю, — перевел Степан, и все согласились. Я жестами приказал машинисту крутить тормоз, а, когда поезд остановился, Маруся и Лев споро связали машиниста с кочегаром спиной к спине.

— Не, ехать вам пока нельзя, — объяснил Лев, принуждая этих двоих потешно продвигаться боком прочь от паровоза. — И остаться нехорошо. Другой поезд поедет, не заметит, что вы стоите, и будут последствия. А люди вы неплохие — живите.

Теоретчик же сбил пломбы с вагона и разглядывал, стоящие рядом, закрепленные в дощатых козлах мотоциклы. Их было три, все одинаковые: вытянутые, с рыжим седлом, похожим на деревянный брус.

— "Арейлетт" английские! Свечи вкручены, баки полные — садись да ехай!

— Водить умеешь? — спросил я его. — Я вот умею.

— И я сумею. Теорию знаю, ничего сложного.

Кроме нас двоих управлять мотоциклом никто не вызвался. Лев объяснил, что знаком с велосипедом, но знакомство это не слишком близкое.

А Теоретчик вскоре уяснил всю разницу между вождением мотоцикла в теории и на практике. Но ничего, он смышленый, за меньше часа наблатыкался.

Легкие "Арейлетты", хоть и не рассчитаны на такое, но выдюжили нагрузку в три седока каждый. Только ехали едва-едва быстрее идущего человека.

— Зато ноги не бьем, — уговаривал себя и прочих Теоретчик. И вскоре перечеркнул свое утверждение, завалив мотоцикл на бок и отбив колено.

— Нам в самый Измит надо? — спросил зажатый между мной и Степаном Борька.

— В самый-самый. Там ночевать надо. Если три дня Накиюддин-бек не объявится, рвать домой, причем спешно. Это значит взяли его, а турки спрашивать умеют, больше трех дней никто не промолчит.

"Но папку все равно беречь пуще себя. Если берут тебя, жги запальный конец, он из корешка выторчен, и клади ровно всех кто с тобой". — Добавлял к этой инструкции Блюмкин. Но Борьке это знать необязательно.

— Нормальный город. Вроде, как и не турки живут, а наши или греки какие-нибудь, — сообщил свое мнение Степан, когда показались беленые дома с черепичными крышами и пирамидальные тополя.

— А ты че думал, они на дереве живут? Или в норах? — усмехнулся Теоретчик. — Измит город старый. Тут еще всякие византийцы жили, а до них…

Мне повезло, про Измит Теоретчик знал не так много: всего минут на пять, да и то вместе с его собственными соображениями.

— Бросать надо машины, — с участием глядя на Теоретчика, сказал Борька. Заметные они очень. Да и мы тоже. Закатим в кущеру (что это за слово?) и станем ночи ждать.

Когда стемнело, я провел всех по улочкам предместий к желтоватому дому, возле которого рос карагач с отпиленной верхушкой. Дорогу я вызубрил по блюмкинским наставлениям, а вот с карагачем он мне удружил. Тут у половины верхушек не было, обычай, наверное, резать их, а росли карагачи у каждого, считай, десятого дома.

Постучав частым, как велено было, стуком, я дождался, когда в воротном глазке появится чья-то голова.

"Мафуз. Абдалик" — сказал я.

Под именем Мафуза тут знали Блюмкина, а Абдалик должен был предоставить нам гостеприимство.

Этот Абдалик оказался боязливым мужичком, который решил, что прятать нас в сарае — самое гостеприимство. Правда, кормил хорошо.

Всю ночь и весь день мы в этом сарае на хорошей сухой овчине валялись, а под вечер следующего дня Абдалик с поклоном ввел в сарай пожилого турка в сером европейском костюме. По описанию — как раз Накиюддин-бека.

Я потянулся за мешком, в котором хранил папку, как вдруг со двора раздались крики, топот и гомон. Накиюддин-бек побелел, а Борька высунул голову за дверь.

— Вели твоего бека! — с усмешкой сказал он мне, — весь двор солдатами забит. Кавалерия. Спешиваются, щас рыскать начнут.

Я втолкнул Накиюддин-бека в руки Степану.

— Береги его!

Затем, перебросившись парой фраз, анархисты приготовились. Прошло несколько минут, и дверь сарая распахнулась. На пороге толпились солдаты с нацеленными в темноту (ламповый фитиль Лев прикрутил едва началась суматоха) карабинами, задевая друг друга ножнами сабель.

Из темноты грянули выстрелы. Пулемет, три винтовки и три пистолета буквально выбросили солдат во двор, а вслед за ними, не давая и секундной передышки, ринулись мы.

Мы палили во всякого не из нашей компании, палили плотно и яростно. Боюсь, Абдалика тоже завалили под горячую руку, ну, а что делать?

Зато нам удалось оттеснить солдат в дом, завладеть их лошадьми и, пока Теоретчик поливал дом огнем, остальные с гиканьем вылетели на улицу. Степан держал у себя на седле Накиюддин-бека, который пытался указывать дорогу, но бек делал это по-французски и Степан, несмотря на свое прошлое, мало что понимал. Цирковых терминов бек не употреблял.