Приехав в Алекс, я сразу же подошел к столу дежурного и увидел, что меня ждут Корш и Беккер вместе с Ильманом и сержантом Гольнером.

– Еще один звонок?

– Да, комиссар, – сказал Гольнер.

– Хорошо. Поехали.

Внешне пивоварня Шультхайса в Кройцберге больше походила на школу – унылое здание из красного кирпича с множеством башен и башенок, рядом располагался внушительных размеров сад. Если бы не стойкий запах, который и сейчас, в два часа ночи, щекотал наши ноздри, то можно было бы подумать, что в комнатах рядами стоят школьные парты, а не пивные бочки. Мы остановились около сторожки, похожей на палатку.

– Полиция! – прокричал Беккер сторожу, похоже, большому любителю пива – у него был такой живот, что при всем своем желании он вряд ли смог бы дотянуться руками до карманов своего комбинезона.

– Где вы держите старые пивные бочки?

– Какие вы имеете в виду? Пустые?

– Не совсем. Я имею в виду те, которые требуют небольшого ремонта.

Сторож прикоснулся пальцами ко лбу, как будто отдавал честь.

– Так точно, господин, Я вас понял. Сюда, пожалуйста.

Мы вылезли из машины и последовали за ним по дороге, по которой только что приехали. Вскоре мы вошли в зеленую низкую дверь в стене пивоварни и зашагали по узкому проходу.

– Вы разве не запираете эту дверь? – спросил я.

– Незачем, – ответил сторож, – здесь нечего красть. Пиво хранится в другом помещении.

Это был старый погреб с вековой грязью на потолке и полу. Голая электрическая лампочка на стене придавала мраку, царившему в погребе, желтоватый оттенок.

– Это здесь, – сказал сторож. – Я думаю, как раз то, что вы ищете. Сюда складывают бочки, которые нужно чинить. Только чинят их редко. Некоторые лежат здесь уже десять лет.

– Черт! – выругался Корш. – Должно быть, их здесь не меньше сотни.

– Как минимум, – засмеялся наш провожатый.

– Ну, тогда лучше поскорее начать, – предложил я.

– А что вы все-таки ищете?

– Открывалку для бутылок, – огрызнулся Беккер. – А теперь, будь другом, катись отсюда.

Сторож усмехнулся, что-то пробормотал и, тяжело переваливаясь, зашагал прочь, к удовольствию Беккера.

Нашел ее Ильман. Он даже не стал снимать крышку.

– Здесь. Вот эта бочка. Ее двигали. Недавно. И крышка отличается по цвету. – Он поднял крышку, глубоко вздохнул и направил луч фонаря внутрь. – Да, она здесь.

Я подошел туда, где он стоял, и два раза заглянул внутрь: один раз за себя, второй – за Хильдегард. Я видел много фотографий Эммелин у нее дома и сразу же узнал ее.

– Достаньте ее оттуда как можно быстрее, профессор.

Ильман как-то странно посмотрел на меня, затем кивнул. Возможно, что-то в моем тоне заставило его догадаться о моей не только профессиональной заинтересованности в этом деле. Он жестом подозвал полицейского фотографа.

– Беккер, – сказал я.

– Да, комиссар?

– Поедете со мной.

По дороге к дому Рейнхарда Ланге мы заехали ко мне за его письмами. Я налил нам обоим по большому стакану шнапса и рассказал о том, что произошло в этот вечер.

– Ланге – слабое звено. Я слышал, как они сами об этом говорили. Более того, он – гомик.

Я осушил свой стакан и, наполнив его снова, глубоко вздохнул, чтобы усилить действие спиртного. Я чувствовал, как горели мои губы, пока я, не проглатывая, держал жидкость во рту. Меня слегка передернуло, когда я отправил шнапс в желудок.

– Я хочу, чтобы вы поработали с ним по линии полиции нравов.

– Да? Очень круто?

– Чтоб он у нас поплясал.

Беккер оскалился и допил свой стакан.

– Значит, раскрутить его на полную катушку? Понял. – Он расстегнул пиджак и, вытащив оттуда короткую резиновую дубинку, с энтузиазмом постучал ею по своей ладони. – Я поглажу его вот этим.

– Ну, надеюсь, что с этой штучкой вы обращаетесь более умело, чем с «парабеллумом». Ланге мне нужен живым. Напуганным до смерти, но живым. Чтобы мог отвечать на вопросы. Понятно?

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Я знаю, как обращаться с этой вещицей. Только сдерну с него кожу, вот и все. Кости мы не будем ломать, пока вы не прикажете.

– Я вижу, вам это нравится, да? Стращать людей так, чтобы они напускали себе в штаны?

Беккер засмеялся.

– А вам нет?

Дом Ланге на Лютцовуферштрассе, обращенный фасадом на канал Ландвер, находился совсем близко от зоопарка, откуда было хорошо слышно, как родственники Гитлера жалуются на свои жилищные условия. Элегантное трехэтажное здание в стиле императора Вильгельма, окрашенное в оранжевый цвет с большим квадратным эркером на втором этаже. Беккер с таким усердием принялся звонить в дверь, как будто ему за это платили отдельно. Затем, когда ему надоело, он стал бить в дверь молотком. Наконец в прихожей зажегся свет, и мы услышали, как отодвигается засов.

Дверь открылась на цепочке, и я увидел бледное и нервное лицо Ланге, выглянувшее из-за двери.

– Полиция, – сказал Беккер. – Откройте.

– Что происходит? – Ланге судорожно сглотнул, – Что вам надо?

Беккер отошел от двери на шаг.

– Поберегитесь, – предупредил он, а затем ударил по двери сапогом. Я слышал, как Ланге взвизгнул, когда Беккер ударил еще раз. После третьего раза дверь с треском распахнулась, и мы увидели, как Ланге в пижаме взбегает вверх по лестнице.

Беккер побежал за ним.

– Не застрелите его, Бога ради! – крикнул я Беккеру.

– Помогите! – закричал Ланге, когда Беккер схватил его за голую лодыжку и потащил вниз. Извиваясь и дрыгая ногами, Ланге пытался освободиться от захвата Беккера, но все было напрасно, и его толстый зад пересчитал все ступеньки лестницы. Когда он оказался внизу, Беккер схватил его за лицо и оттянул к ушам обе щеки.

– Эй ты, козел, когда я говорю «открой дверь», ты должен открыть ее, понял? – Затем он двинул Ланге головой о ступеньку. – Ты понял меня, голубой? – Ланге принялся громко протестовать, но Беккер схватил его за волосы и дважды наотмашь ударил по лицу. – Я тебя спрашиваю, ты понял, голубой?

– Да! – взвыл он.

– Хватит, – остановил я Беккера, оттаскивая его за плечо. Он встал, тяжело дыша, и ухмыльнулся.

– Вы же хотели, чтобы он поплясал, комиссар.

– Я скажу вам, когда ему понадобится добавка:

Ланге утер кровоточащую губу и посмотрел на руку, запачканную кровью. В его глазах стояли слезы, но он еще сохранял какие-то остатки собственного достоинства.

– Послушайте! – закричал он. – Что все это, черт возьми, значит? Почему вы врываетесь сюда таким образом?

– Объясните ему, – приказал я.

Беккер схватил Ланге за воротник шелкового халата и стянул его вокруг толстой шеи.

– Тебе светит розовый треугольник, мой толстячок. Розовый треугольник с полосой, если твои письма к дружку-педерасту Киндерману попадут куда следует.

Ланге с трудом оттянул руку Беккера от своего горла и с ненавистью взглянул на него.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – прошипел он. – Розовый треугольник? Что это значит? Объясните, Бога ради!

– Статья 175 Уголовного кодекса Германии, – сказал я.

Беккер процитировал наизусть:

– "Любой мужчина, допускающий преступные непристойные действия в отношении другого мужчины или позволяющий себе участвовать в таких действиях, подвергается наказанию в виде тюремного заключения". – Он игриво похлопал его пальцами по щеке. – Это означает, что ты арестован, жирный педик.

– Но это абсурд. Я никогда никому не писал никаких писем. И я не гомосексуалист.

– Если ты не гомосексуалист, – ухмыльнулся Беккер, – тогда я мочусь не через член. – Он достал из кармана два письма, которые я ему дал, и угрожающе помахал ими перед лицом Ланге. – А эти письма ты что, писал Деду Морозу?

Ланге попытался схватить письма, но промахнулся.

– Какие плохие манеры! – И Беккер снова ударил его по щеке, на этот раз сильнее.

– Где вы их взяли?

– Я ему дал.