– Меня зовут Киндерман, – представился он. – Доктор Ланц Киндерман к вашим услугам, господин Штайнингер. – И взглянул на мою руку так, словно это была не рука, а грязное посудное полотенце.

– Вы, кажется, знаменитый психотерапевт? – спросил я.

Он улыбнулся.

– Сомневаюсь, что меня можно назвать знаменитым, – возразил он, но в его голосе я уловил удовлетворение. – Тем не менее благодарю вас за комплимент.

– Вы австриец?

– Да. А почему вы спрашиваете?

– Хочу знать хоть что-нибудь о человеке, которого держу за руку, – ответил я и крепко схватился за него.

– Сейчас я попрошу нашего друга Отто выключить свет, – сказал Вайстор. – Но прежде я хотел бы, чтобы мы все закрыли глаза и глубоко вздохнули. Это нужно для того, чтобы расслабиться. Только если мы все расслабимся, духи будут чувствовать себя уютно и в награду расскажут нам все, что смогут увидеть.

Вам будет легче, если вы станете думать о чем-нибудь умиротворяющем, например о цветах или облаках. – Он сделал паузу, в тишине было слышно только дыхание людей, сидящих вокруг стола, и тиканье часов на камине. Потом Фогельман прочистил горло, и Вайстор заговорил снова: – Попытайтесь мысленно полностью слиться с теми, кто сидит с вами рядом, так, чтобы мы смогли чувствовать силу нашего круга. Когда Отто выключит свет, я войду в транс и позволю духу овладеть моим телом. Он будет управлять моей речью и всеми функциями моего тела, поэтому я буду очень уязвим. Не издавайте резких звуков и не перебивайте меня. Если хотите обратиться к духу, говорите тихо или пусть Отто говорит за вас. – Он еще помолчал. – Отто, свет, пожалуйста.

Я услышал, как Ран встал, словно только что очнувшись после глубокого сна, и, еле передвигая ноги, пошел по ковру.

– С этого момента Вайстор заговорит только тогда, когда дух войдет в его тело, – сообщил он. – Вы будете слышать мой голос, я буду говорить с ним во время транса.

Он выключил свет, и через несколько секунд я услышал, как он вернулся на свое место в круге.

Я пристально всматривался в темноту, туда, где сидел Вайстор, но, как ни старался, не видел ничего, кроме странных расплывчатых фигур, которые появляются перед глазами, когда вдруг резко наступает темнота. Я обнаружил, что слова Вайстора об облаках и цветах напомнили мне об автоматическом маузере, спрятанном у меня под пиджаком, в обойме которого в полном боевом порядке лежат девятимиллиметровые патроны.

Первое, что я почувствовал, дыхание Вайстора изменилось – он начал дышать медленнее и глубже. Через некоторое время оно стало почти неуловимым, и, если бы его рука не сжимала мою, хотя и гораздо слабее, чем прежде, я мог бы подумать, что он исчез.

Наконец он заговорил, но это был голос, от которого у меня мурашки побежали по коже и волосы на голове зашевелились.

– В меня вселился мудрый король из очень, очень далекого прошлого, – произнес он, и вдруг его рука с силой сжала мою. – Из того времени, когда три Солнца сияли на северном небосклоне. – Вайстор вздохнул долгим тягостным вздохом. – Он потерпел жестокое поражение от Шарлеманя и его христианского войска.

– Вы были саксонцем? – тихо спросил Ран.

– Да, саксонцем. Франки называли их язычниками и за это предавали ужасной, мучительной смерти. – Казалось, он колеблется. – Это очень трудно пересказать. Он говорит, что за кровь нужно платить. Он говорит, что германские язычники опять стали сильными, и они должны отомстить франкам и их религии во имя старых богов. – Затем он издал хрюкающий звук, как будто его ударили, и снова замолчал.

– Не беспокойтесь, – пробормотал Ран. – Духи уходят иногда довольно грубо.

Через несколько минут Вайстор снова заговорил.

– Кто ты? – спросил он мягко. – Девушка? Не скажешь ли нам свое имя, дитя? Нет? Ну, давай же...

– Не пугайся, – сказал Ран. – Пожалуйста, подойди к нам.

– Ее зовут Эммелин, – сообщил Вайстор. Я услышал, как Хильдегард судорожно вздохнула.

– Твое имя Эммелин Штайнингер? – спросил Ран. – Если это так, то здесь твоя мать и твой отец. Они хотят поговорить с тобой, дитя.

– Она говорит, что она не дитя, – прошептал Вайстор. – И что один из этих двоих людей не является ее настоящим родителем.

Я напрягся. А что, если это все по-настоящему и Вайстор действительно обладает даром ясновидения?

– Я – ее мачеха, – сказала Хильдегард с дрожью в голосе, и я подумал: неужели она не поняла, что Вайстор должен был сказать: «Вы оба не являетесь ее настоящими родителями»?

– Она говорит, что скучает по своим урокам танцев. Но особенно она скучает по вам обоим.

– Мы тоже по тебе скучаем, дорогая.

– Где ты, Эммелин? – спросил я.

Последовало долгое молчание, и я повторил вопрос.

– Они убили ее, – произнес Вайстор, запинаясь. – И где-то спрятали.

– Эммелин, ты должна попытаться помочь нам, – сказал Ран. – Ты можешь сказать нам, где они тебя положили?

– Да, она скажет. Она говорит, что за окном есть холм. У подножия холма есть маленький водопад. Что это? На вершине холма стоит крест или что-то очень высокое, вроде башни.

– Кройцберг? – спросил я.

– Это Кройцберг? – переспросил Ран.

– Она не знает названия, – прошептал Вайстор. – Где это? О, это ужасно. Она говорит, что лежит в ящике. Извини, Эммелин, я не уверен, что понял тебя правильно. Не в ящике? Бочке? Да, в бочке. Прогнившая вонючая бочка в погребе, где свалены старые гнилые бочки.

– Похоже на пивоварню, – сказал Киндерман.

– Не имеешь ли ты в виду пивоварню Шультхайса? – спросил Ран.

– Она думает, может быть, это и так, хотя здесь и не бывает много людей. Некоторые бочки старые и дырявые. Она может смотреть сквозь одну из дыр. Нет, моя дорогая, в ней не стали был держать пиво, я согласен.

Хильдегард что-то прошептала, но я не услышал что.

– Мужайтесь, дорогая, – сказал Ран. – Мужайтесь. – Затем громче: – Кто тебя убил, Эммелин? И почему?

Вайстор глухо застонал.

– Она не знает их имен, но думает, что это был обряд крови. Как ты узнала это. Эммелин? Это одна из множества вещей, о которых узнаешь, когда умираешь. Понимаю. Они убили ее так, как убивают своих животных, и смешали ее кровь с вином и хлебом. Она думает, что это, наверное, связано с каким-то религиозным ритуалом, но она никогда не видела таких ритуалов.

– Эммелин, – раздался чей-то голос, который, как мне показалось, принадлежал Гиммлеру, – те, кто убил тебя, были евреи? Те, кто взял твою кровь, были евреи?

Снова долгое молчание.

– Она не знает, – сообщил Вайстор. – Они не говорили, кто они. Они не похожи на те изображения, которые она видела. Что-что, дорогая? Она говорит: может быть, это были они, но она не хочет никому зла, несмотря на то что они сделали с ней. Она говорит, что если это были евреи, то очень плохие евреи, и не все евреи одобрили бы их поступок. Она ничего больше не хочет говорить об этом. Она только просит, чтобы кто-нибудь пришел и забрал ее из этой грязной бочки. Да, я уверен, что кто-нибудь позаботится об этом, Эммелин. Не беспокойся.

– Скажите ей, что я лично прослежу, чтобы это было сделано сегодня же, – сказал Гиммлер. – Даю слово этому ребенку.

– Что ты сказала? Хорошо. Эммелин говорит, что благодарит вас за ваше желание помочь ей. И просит передать ее матери и отцу, что очень любит их и просит не Печалиться о ней. Ничто не вернет ее назад. Вы должны продолжать жить и не думать больше о том, что случилось с ней. Попытайтесь быть счастливыми. Теперь Эммелин должна уйти.

– Прощай, Эммелин, – всхлипнула Хильдегард.

– Прощай, – подхватил я.

Снова наступило молчание, я слышал только, как кровь стучит у> меня в висках. Хорошо, что темнота скрывала мое лицо, на котором была написана ярость, и я смог вновь принять выражение спокойной скорби и отрешенности. Если бы свет включили сразу же после того, когда Вайстор кончил говорить, а не спустя две или три минуты, то я бы, наверное, перестрелял всех, кто сидел за столом: Вайстора, Рана, Фогельмана, Ланге. О чёрт, я бы уничтожил всю эту гнусную компанию, только чтобы насладиться зрелищем их смерти! Я вставлял бы в рот каждому из них ствол моего маузера и смотрел, как их черепа разлетаются на куски. Гиммлеру я выстрелил бы в ноздрю. А Киндерману пустил бы пулю в углубление третьего глаза.