Выслушанная натощак, речь эта произвела на Елену Павловну сильное впечатление — отчасти, может быть, потому, что остановиться Игнат Петрович не мог, хотя попытки делал.

Произнеся на пятом часу заветное — «бурные продолжительные аплодисменты, все встают», Игнат Петрович изумлённо пробормотал: «Вон чего вспомнил», — и без сил упал на тахту.

За завтраком Елена Павловна с тревогой поглядывала в сторону мужа, опасаясь, что тот опять заговорит. Но измученный утренним марафоном, Игнат Петрович молчал, как партизан, и первой заговорила она сама.

— Moscow, — сказала она, — is the capital of the USSR. There are many streets and squares here!

Хотя хотела всего лишь спросить у Игната Петровича: не будет ли тот ещё гренков?

Игнат Петрович поперхнулся глотком какао, а то, что проглотил, пошло у него носом.

— Ты чего? — спросил он, отроду не слыхавший от жены английского слова.

— Moscow metro is the best of the world, — ответила Елена Павловна, удивляясь себе. — Ой, мамочки! Lenin was born! — крикнула она, и её понесло дальше.

Процесс пошёл. Через час Бураков, не в силах удержать в себе, уже рассказывал супруге передовицу «Собрать урожай без потерь!» из августовской «Правды» какого-то кромешного года. Супруга плакала, но Игнат Петрович был неумолим. Кроме видов на давно съеденный урожай, Елена Павловна узнала в этот день данные о добыче чугуна в VI пятилетке, дюжину эпиграмм Ник. Энтелиса и биографию Паши Ангелиной.

На сон грядущий Игнату Петровичу вспомнились: фамилии Чомбе, Пономарёв и Капитонов и словосочетание «дадим отпор». В антракте между приступами, Игнат Петрович лежал на тахте с выпученными глазами и слушал излияния супруги.

Воспоминания Елены Павловны носили характер гуманитарный: она шпарила английские topics про труд, мир и фестиваль, переходя на родной язык только для того, чтобы спеть из Серафима Туликова, помянуть добрым словом царицу полей и простонать: «О господи!»

Только перед самым сном Елену Павловну отпустило, и она звонко несколько раз выкрикнула в сторону Подольска: «Сука! сука! сука!»

На рассвете Игнат Петрович (была его очередь) произнёс речь Хренникова на съезде композиторов, а за завтраком с большим успехом изобразил Иосипа Броз Тито с карикатуры Кукрыниксов. К счастью для супруги, наблюдать всё это ей пришлось недолго: в семь утра она приступила к исполнению ста песен о Сталине — и уже не давала себя отвлечь ничем.

Дело принимало дурной оборот. Коммунистическое двухголосие, доносившееся из окон дома в центре Москвы, начало привлекать внимание. К вечеру по городу поползли слухи, что в районе Кропоткинской начала функционировать партъячейка истинно верного направления. Под окнами начали собираться староверы с портретами. Ночью на фасаде дома появилась надпись, призывающая какого-то Беню Эльцина убираться в свой Израиль, а в половине седьмого утра, судя по понёсшимся из открытых окон крикам «Расстрелять!» и «Говно!», Игнат Петрович дошёл до ленинского периода в развитии марксизма.

Супруга, всхлипывая и из последних сил напевая «Варшавянку», уже писала срочную телеграмму в Подольск.

Старичок приехал к полудню.

— Что ж ты наделал, ирод? — с порога закричала на него Елена Павловна. — The Great October Socialist Revolution!

— Чего? — в ужасе переспросил старичок.

Елена Павловна только замахала руками. В комнате, сидя в кресле со стопкой валокордина, осунувшийся Игнат Петрович бормотал что-то из переписки Маркса с Лассалем. Старичок, вздохнув, почесал розовую лысинку.

— Дозировки не рассчитал, — признался он наконец. — Передержал. Теперь уж… — и развёл окаянными руками.

— Верни! — закричала тогда Елена Павловна. — Lenin died in nineteen twenty four! — Верни всё как было! Сейчас же!

— Хорошо, — покорно согласился старичок. — И тебя, что ли, тоже?..

— Да!

— Не желаешь, стало быть, помнить? — осторожно уточнил старичок.

— Не-ет! — крикнула Елена Павловна и, рыдая, звонко запела: «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка!..»

— Товар — деньги — товар, — откликнулся из кресла Игнат Петрович.

— Ясно, — вздохнул старичок. Он ласково погладил женщину по седым волосам и тихо разрешил:

— Забывай.

К вечеру того же дня староверы ушли из-под притихших окон и шумною толпой откочевали обратно к музею Ленина, где начали раздавать прохожим листовки с требованием добиваться от дерьмократов расследования по делу о похищении двух коммунистов-ленинцев.

А Игнат Петрович с Еленой Павловной живут между тем и по сю пору — там же, на своей квартире. Живут хорошо, мирно; только каждое утро, встав ото сна, спрашивают друг друга:

— Ты кто?

Тяжкое время

(сказка)

Долго ли, коротко ли, а стал однажды Федоткин Президентом России. Законным, всенародно избранным, с наказом от россиян сделать жизнь, как в Швейцарии.

Федоткину и самому хотелось, чтобы как в Швейцарии, потому что как здесь — он здесь уже жил. А тут такой случай.

Ну вот. Приехал Федоткин с утра пораньше в Кремль, на работу, бодрый такой, стопку бумаги вынул, паркером щёлкнул и давай указы писать. И про экономику, чтобы всё по уму делать, а не через то место, и про внешнюю политику без шизофрении, и рубль, чтобы как огурец… Про одни права человека в палец финской бумаги извёл!

А закончил про права — смотрит: стоят у стеночки такие, некоторым образом, люди. Радикулитным манером стоят. Согнувшись.

Федоткин им: доброе утро, господа, давайте знакомиться, я — Президент России, демократический, законно избранный, а вы кто? А они и отвечают: местные мы. При тебе теперь будем, кормилец.

Федоткин тогда из-за стола выбрался, руку всем подал, двоих, которые сильно пожилые были, разогнуть попытался — не смог.

— Господа, — сказал, — к чему это? Пусть каждый займётся своей работой.

— Ага! — обрадовались. — Так мы начнём?

— Конечно! — обрадовался и Федоткин, да и хотел обратно к столу пойти: там ему ещё насчет Конституции оставалось дописать и с межнациональными отношениями разобраться. Но не тут-то было.

Один сразу с сантиметром приступил и всего Федоткина с ног до головы измерил, другой пульс пощупал и в глазное дно заглянул, третий насчёт меню заинтересовался: по каким дням творожку на завтрак Федоткину давать, а по каким морковки тёртой? А четвёртый, слова не говоря, чемоданчик ему всучил и кнопку показал, которую нажимать, если всё надоест.

Стоит Федоткин от ужаса сам не свой, чемоданчик проклятый двумя руками держит, а к нему уже какой-то лысый пробирается с альбомом и спрашивает: как насчет обивочки, Антон Иванович? Немецкая есть, в бежевый цветок, есть итальянская, фиолет с ультрамарином в полоску. И что паркет: оставить, как есть, ёлочкой к окну, или будет пожелание переложить ёлочкой к дверям?

Тут Федоткин от возмущения даже в себя пришёл: это, говорит, всё ерунда! И обивку велит унести с глаз долой, и паркет оставить ёлочкой к окну, и на завтрак давать всё подряд… Вы что, говорит! Вы знаете, какое сейчас время в России?

Переглянулись. Знаем, отвечают. А Федоткин разгорячился: какое, спрашивает, какое? Ну?

Да как всегда, говорят, — судьбоносное. Только что ж нам теперь, Президенту собственному, законному, всенародно избранному, морковки не потереть?

Федоткин от таких слов сильно задумался. Хорошо, говорит, только давайте побыстрее, а то — Конституция, межнациональные отношения… Время не ждёт.

Побыстрее, так побыстрее. Только он паркер вынул да над листом занёс, глядь: стоят опять у плеча в полупоклоне.

Крякнул Федоткин с досады, паркером обратно щёлкнул, прошёл в трапезную, а там уже стол скатёрочкой накрыт, и всякого разного на той скатёрочке поставлено — и морковки тёртой обещанной, с сахарком, и творожку свежайшего, альтернативного, и тостов подрумяненых, да чаёк-кофеёк в кофейничках парится, да сливки белейшие в кувшинчике, да каждый приборчик в салфетку с вензелем завёрнут, а на вензеле том двуглавый орёл сам от себя отвернулся. Федоткин аж загляделся.