К Жириновскому подходит Рыбкин в форме дежурного по станции.
РЫБКИН Прекратите этот цирк, здесь не место!
ЖИРИНОВСКИЙ Вы кто?
РЫБКИН Я дежурный. А вы?
ЖИРИНОВСКИЙ Не ваше дело!
РЫБКИН Тут теперь все мое дело.
ЖИРИНОВСКИЙ Я секс-символ России!
РЫБКИН (рассмотрев). Меня не возбуждает.
ЖИРИНОВСКИЙ Уйди, аграрий, добром прошу!
РЫБКИН Я уже не аграрий. Я тут до зимы назначен следить за порядком. Слева по центру.
ЖИРИНОВСКИЙ Порядок будет, когда следить буду я, раньше и не мечтайте! А я буду тут стоять, пока не продам все, что у меня еще есть! Включая самое дорогое!
РЫБКИН Самое дорогое — это Родина.
ЖИРИНОВСКИЙ Вот-вот, включая Родину! Вас все равно продали Кисинджеру, вам нечего терять, а у меня есть все, что надо для народа!
РЫБКИН Нет, это у нас есть все, что надо для народа!
ЖИРИНОВСКИЙ Что? Что у вас есть для народа, кроме триппера?
РЫБКИН У нас есть Дума!
ЖИРИНОВСКИЙ Вот это самый триппер и есть! Народу нужен герой-освободитель!
РЫБКИН А вас разве уже освободили?
ЖИРИНОВСКИЙ Не выводите меня из себя!
РЫБКИН Вывести вас? Хорошая мысль…
ЖИРИНОВСКИЙ Так! Все! У меня ангельское терпение, повторяю, ангельское, но оно кончилось! Где Любимов? Я вас сейчас всех оболью в прямом эфире!
Час «пик». Пробка. К машинам подходит Зюганов — в подвязанных тапочках, стареньком пальто, пионерской пилотке — и с красным вымпелом на палочке… В другой руке — коробка с накорябанной надписью: «Помогите на восстановление обкома». Ему подают из «Мерседесов» и BMW.
ЗЮГАНОВ Дай вам Бог «Капитала»! (Кланяется).
Вагон метро. Двери закрываются. В проходе стоит Ельцин с Коржаковым на руках.
ЕЛЬЦИН (жалобно). Люди добрые! Простите, что обращаемся к вам! Сами мы не местные…
КОРЖАКОВ Я-то местный…
ЕЛЬЦИН Молчи! (Жалобно). Отстали от поезда…
КОРЖАКОВ Сели на самолет…
ЕЛЬЦИН Молчи! (Жалобно). Живем вторую неделю на вокзале. Документы у нас украли, деньги украли…
КОРЖАКОВ (плачет). Гы-ы…
ЕЛЬЦИН (показывая на Коржакова). Маленький болеет, лекарства ему никакие не помогают, растет и растет, гуманитарной помощи ни на что не хватает…
КОРЖАКОВ Гы-ы…
ЕЛЬЦИН (жалобно). Поможите, люди добрые, не откажите, ради Христа и демократического централизма, на хлеб, кому сколько не жалко! Вот сюда кладите, в большую шляпу… Храни вас Конституция! Сашенька, скажи тете «спасибо»!
КОРЖАКОВ Пиф-паф!
ЕЛЬЦИН Молчи!
Толчок у магазина. На раскладном стульчике сидит Черномырдин в майке и панаме, вокруг него — несколько старых некомплектных газовых плит, у ног, на ящике, разложены комплектующие: горелки, трубки, жестянки…
ГОЛОС Это — почем?
ЧЕРНОМЫРДИН Пятнадцать. Отдам за десять.
ГОЛОС А эта хреновина?
ЧЕРНОМЫРДИН Хреновина за семь.
ГОЛОС А вот эти ржавые?
ЧЕРНОМЫРДИН Ржавые — по четыре пара.
ГОЛОС А что это, вообще? Куда вставляется?
ЧЕРНОМЫРДИН Сам найдешь. Я — по газу специалист. Плита не нужна?
ГОЛОС Хорошая?
ЧЕРНОМЫРДИН Наша.
ГОЛОС Ну хоть комплектная?
ЧЕРНОМЫРДИН Обижаешь…
ГОЛОС Зачем же мне ее покупать?
ЧЕРНОМЫРДИН Из патриотизма.
ГОЛОС А на чем я пищу готовить буду?
ЧЕРНОМЫРДИН А вот на нем и будешь.
На рынке. Лужков в одежке старушки медленно проходит вдоль фруктового ряда, глядя то на лотки, то в лица продавцов. Наконец, останавливается.
ЛУЖКОВ Милок, нет ли с какого фрукта с бочком? Я бы его съела…
ГОЛОС Иди, иди… Нету денег — так и не ходи сюда!
ЛУЖКОВ Откуда ж мне взять денег?
ГОЛОС Не мое дело!
ЛУЖКОВ А чье?
ДРУГОЙ ГОЛОС В правительство пиши!
ЛУЖКОВ Так уж я пишу, пишу…
ГОЛОС С АКЦЕНТОМ Ты в какое пишешь?
ЛУЖКОВ В наше.
ГОЛОС С АКЦЕНТОМ Ну и дура. В амэриканское пиши. Далжны памагать нэимущим!
Тот же чердак и кампания, что и вначале, только на месте, где сидел Ерин — пусто.
ГРАЧЕВ (поет).
ВСЕ
Песня продолжается. На улице, вслушиваясь в доносящееся с чердака звуки, сидят у мусорной урны все те же два бомжа — Костиков и Геращенко.
ГЕРАЩЕНКО Хорошо все-таки, что в этот раз они промеж собой помирились…
КОСТИКОВ Почему хорошо?
ГЕРАЩЕНКО Потому что когда мимо меня танки ездят, у меня голова болит…
КОСТИКОВ А ты не там сидишь. (Наливает). Знаешь, где надо сидеть, когда начинают танки ездить?
ГЕРАЩЕНКО Где?
КОСТИКОВ В танке! Будем здоровы.
Пьют.
Титры.
Ты помнишь наши встречи? (мемуары сержанта запаса)
Посвящается C. А.
Несколько бесхитростных историй, рассказанных ниже, наряду со множеством недостатков, на которые автору, несомненно, еще будет указано, имеют одно скромное достоинтсво: все они произошли на самом деле.
В конце февраля 1981 года меня прямо с полкового стрельбища увезли в медсанбат. Из зеленой машины с крестом вылез незнакомый мне лейтенант и зычно крикнул:
— Шендерович тут есть?
Не поручусь, что крикни это лейтенант на месяц позже, ответ был бы утвердительным. Дело в том, что я, пользуясь популярным в стране лагерным сленгом, доходил.
У меня болела спина. Зеленые круги перед глазами были намертво вписаны в квадрат полкового плаца. Я задыхался, у меня разжимались кулаки — не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом: выпадали из рук носилки со шлаком во время нарядов в котельной.
Человек, не служивший в Советской Армии, резонно спросит тут: не обращался ли я к врачам? Человек служивший такого не спросит. Потому что самое опасное для советского солдата не болезнь. Самое опасное — это приход в санчасть, ибо тут ему открывается два пути. Либо его госпитализируют, и он будет мыть полы в означенной санчасти с мылом каждые два часа, пока не сгинет окончательно — либо не госпитализируют, и его умысел уклониться от несения службы будет считаться доказанным.
Меня из санчасти возвращали дважды — и оба раза с диагнозом «симуляция». В первый раз майор медицинской службы Жолоб постучал меня по позвоночнику и попросил нагнуться. Кажется, он искал перелом. Не найдя перелома, майор объявил мне, что я совершенно здоров. Через неделю после первичного обстукивания я заявился в санчасть снова и попросил сделать мне рентген. Наглость этой просьбы была столь велика, что майор временно потерял дар командной речи — и в воскресенье меня повезли на снимок.
А еще через неделю я был приведен пред ясные майорские очи и вторично поставлен в известность о своем совершенном здоровье. Апропо майор сообщил, что если еще раз увидит меня на территории полковой санчасти, то лечить меня будут на гауптвахте.