…Вадя рассказывал Альбине о своих встречах с Маргарет Тэтчер. Что ж, из песни слова не выкинешь: когда-то, ещё до московской Олимпиады, забросили Вадю к англичанам — сцементировать тамошний рабочий класс насчёт борьбы с капиталом. Но дело не в этом, а в том, что когда Вадя им уже всё что можно сцементировал, пришлось ему срочно внедряться в ихнюю партию, чтобы держать руку на пульсе и корректировать планы НАТО. Так вот: там, в партии этой, его и познакомили с Маргарет Тэтчер.

— А это кто? — спросила Альбина.

— Главная баба на острове, — лаконично разъяснил Вадя.

— Уя-я, — сказала Альбина.

После знакомства с Тэтчер он полтора месяца водил её по кабакам и входил в доверие: деньги-то присылали из Москвы чемоданами, надо было куда-то тратить; но дело не в этом, а в том, что в Москве Вадю ждала невеста (дочь одного дипломата, фамилию Иванушкин называть не имеет права). А Тэтчер, в чём штука-то! — на Вадю глаз положила и клеит, и таскает за собой в ихнее Политбюро. Чуть лордом хранителем печати не сделала, но Вадя успел связаться с Центром, и оттуда сказали: не время. Но дело не в этом, а в том, что пока Вадя держал руку на пульсе и гадил в пользу Варшавского Договора, невеста в Москве оказалась израильской шпионкой; так Иванушкина в ящике с сигарами вывезли на Родину — давать показания. При разгрузке в Мурманске ящик уронили, но врачи сделали невозможное, и вот теперь невеста на рудниках, а Иванушкин на пенсии. Товарищи по невидимому фронту навещают иногда — но дело не в этом, а в том, что пришлось жениться, взять фамилию тёщи и устроиться сантехником в РЭУ-6, потому что люди Тэтчер кишели вокруг Иванушкина с нездешней силой.

Чуть Воронок не проехали.

Выйдя, Иванушкин подождал, пока перрон опустеет, и попросил Альбину поглядеть, нет ли хвоста.

У калитки старухи Кутеповой Иванушкин остановился, потому что забыл, зачем приехал, но тут залился бабкин кабысдох, заскрипела дверь, и выглянула из-за неё сама Капитолина Филипповна. Выглянула, глянула — и снова скрылась за дверью.

— Чего это она? — спросила Альбина.

— Сейчас, — ответил многоопытный Иванушкин. И точно: вышла старуха снова, и уже не одна, а с автоматом Калашникова.

— Кто такие? — хрипло крикнула она, передёргивая затвор. В ответ Иванушкин снял шапочку «суоми», дав волю кудрям. Старуха узнала:

— Жилец?

— Он самый, — ответил Вадя.

— А это кто? — старуха повела стволом. — Твоя вроде поболе была…

— Это сестра её, — сказал Иванушкин. — Из-под Казани. Сирота.

— Входи, — разрешила Кутепова и поставила «калашникова» на предохранитель.

Калитка захныкала, и бабкин кабысдох зашёлся на второй октаве.

В сенях Иванушкин, выигрывая время, долго стаптывал с чоботов снег. Он отчётливо помнил, что ехал к старухе Кутеповой не просто так, а с умыслом. Память-то, слава богу, ещё не отшибло.

— Задаточек привёз? — ласково спросила Кутепова, вешая автомат на гвоздь у иконы.

— За капустой мы, — сказала сирота. — У тебя, говорят, капусты много, бабушка?

— У меня? — старуха похолодела.

— А то! — подтвердил Вадя. — Капуста нужна! Позарез!

«Убивать приехал, — поняла она. — Откуда узнал про валюту?»

— Облигации бери, — сказала она, — а больше у меня ничего нет. — И неназойливо двинулась в сторону чуланчика: там со времён Халхин-Гола лежало у неё несколько ручных гранат на случай. У двери, однако, уже стояла, привалившись к косяку, рыжая девица, казанская сирота.

— Зачем же облигации, — идя к старухе, возразил Иванушкин. — Нам бы капустки…

И, улыбнувшись, распялил в руках авоську. Старуха закричала.

Звуковой волной Вадю вынесло во двор; через несколько секунд его настигла казанская сирота. Калитку, к радости бабкиного кабысдоха, открыть Иванушкин не сумел, и взяли её Вадя с Альбиной с разбегу приступом, как Суворов Измаил.

Сделали они это очень вовремя, потому что через минуту крик прекратился, и вслед искателям капусты застрочил трассирующими бабкин «калашников».

Столица встретила их окрепшим морозом и объявлением по Ярославскому вокзалу насчёт видеосалона на третьем этаже. Но нет, не привьётся к нашему здоровому стволу бусурманский заразный сучок, и зря распинается дикторша про ихнего накачанного секс-символа — не это влечёт наших героев; западный мираж, чую, не уведёт их с пути самобытного, исконного, русского!

Не пошли Вадя с Альбиной в видеосалон! Крепко решено было между ними ещё в электричке, что жизнь тёщи Пелагеи дороже им своих двух — и поедут они первым же поездом в Читу, где живёт у Альбины родная тётка, а уж тётка у неё такова, что достанет кочан из-под земли!

Вот только денег у Вади осталось два рубля, да у Альбины рупь россыпью, а за трёшку везти их в Читу за капустой никто не соглашался, хотя рассказывал Вадя проводницам про тёщу очень убедительно, а рыжая стояла рядом и на каждое честное иванушкинское слово трясла головой. Причём чем дальше, тем больше чувствовал Вадя слюноотделение на слове «голубцы». Вскоре волчий голод пересилил природный вадин альтруизм, и повлёк Иванушкин Альбину в привокзальный буфет.

Что тут сказать автору? Ему очень стыдно за своего героя, но поделать он тут ничего не может — главным образом потому, что садясь за повесть, первым делом всего себя порезал и кровью написал на обоях клятву ничего не утаить и рассказать всё, как оно, значит, было.

Так вот — проели Вадя с Альбиной свои три рубля до копеечки, а на последнюю полтину ещё и насосались соку яблочно-виноградного, чтоб ему провалиться.

Сок дал себя знать минут через десять. Конфузливо пряча глаза, Иванушкин буркнул Альбине: «Я сейчас», — и стараясь двигаться с достоинством, а не козлиной припрыжкой, устремился к заведению.

Перед заведением сидела тётка и взамен удовольствия требовала с людей денег, денег же у Вади не было ни гривенника. Сначала хотел было Вадя объяснить про тёщу и голубцы, но потом понял, что не успеет, молча перешагнул через турникет и устремился.

(Здесь автору, как сами понимаете, опять стыдно за героя, но что поделать: герои у авторов не спрашивают — выходят замуж за генералов, бегут среди повести в туалет…)

К моменту, когда процесс пошёл, за вадиной спиной уже стоял пришедший на тёткины истошные крики милиционер. Он стоял молча, охраняя Иванушкина, — как главу государства при исполнении. Вадя, которому уже успело полегчать, увидел эту картину как бы со стороны — и возгордился.

— Нарушаем? — спросил милиционер, когда Иванушкину полегчало окончательно. Иванушкин хотел повиниться и рассказать про голубцы, но сказал только:

— Сеня!

Ибо перед ним стоял Семён Супец, друг-приятель молодых лет, совместно проведённых в областном культурном очаге, славном городе Сельдерейске. С той золотой поры изменился Сеня не сильно — только сдуло с него ветром времени пионерский галстук, да надуло взамен пушистые усы со старшинскими погонами, да сам раздался чуток во все стороны. А так — Супец и Супец!

Видимо, Иванушкина жизнь изменила не в пример сильнее, потому что на своё имя старшина среагировал как на провокацию — и только когда снял Вадя шапчонку, напрягся памятью и вымолвил поражённый:

— Эйсебио, козёл бодучий!

Тут опять надо объяснить. «Эйсебио» — было прозвище Иванушкина, полученное за великий гол, забитый им на стадионе «Жатый колос» в матче против третьей школы. Иванушкин закатил мячик задницей, чем навек опозорил третью школу и обессмертил своё имя. (Неизвестно, забивал ли Эйсебио голы задницей, но если нет, то это его упущение). Что же до обращения «козёл бодучий», то здесь Иванушкин совершенно не при чём: «козла» старшина Супец уже много лет вставлял лыком во всякую строку.

Одним словом, опознание произошло, и через минуту старшина, держа задержанного за локоть, торжественно проследовал с ним мимо корыстолюбивой тётки. При этом задержанный счастливо лыбился.

Зайдя за угол, бывшие сельдерейские пионеры расцепились, и Вадя засемафорил Альбине своей шапочкой. Старшина, как Альбину увидел, раздался во все стороны ещё шире, тихонечко присвистнул и одними губами прошептал насчёт бодучего козла.