НОЧЬЮ

Бой умер. Ночью Ульсон и Маклай вывезли его труп на лодке в море. Они зашили его в мешок, привязали большой камень и спустили его, по морскому обычаю, в воду. Возвращаться было грустно. Говорить не хотелось. Оба шли медленно и молчали.

Хижина показалась им сразу слишком просторной и пустой. Под руки все время подвертывались вещи Боя. Вот его губная гармошка. Он часто играл на ней папуасам. Вот его пояс. Вот его куртка, вот сундучок с пестрой картинкой, приклеенной на крышке.

Ульсон смотрел на Маклая и посапывал носом.

— Вот и первый,— сказал он вздыхая.— Потом умрете вы, потом я. Только вы умрете, наверно, раньше: вы же совсем не следите за собой. Когда люди больны, они лежат в постели и берегут силы. А вы работаете и больной. Подумали бы хоть обо мне, если не хотите думать о себе. Что я здесь буду делать один? Да я просто с ума сойду.

— Вы много говорите, Ульсон,— ответил Маклай.— Идите спать.

И он уселся к столу, к раскрытой толстой тетради. Дневник свой Маклай вел аккуратно.

Что бы с ним ни случилось, работа должна быть доведена до конца. Все должно быть готово и приведено в порядок. Если Ульсон прав, если лихорадка окажется сильнее Маклая, он все же найдет достаточно сил, чтобы закопать свои бумаги в условленном месте. И тогда весь мир узнает, что гибель его была не напрасной, что он сделал свое дело, большое и важное дело!

Маклай выдвигает ящик. Там в образцовом порядке лежат десятки крошечных пакетиков, перевязанных ниткой. На каждом из пакетиков, надпись: «Туй — 45 лет», «Дягусли—38 лет», «Лялу—18 лет», «Сегал — 23 года».

Это всё срезанные волосы папуасов, которые он уже столько раз рассматривал под микроскопом.

Нет! Противники его говорили неправду. Это самые обыкновенные человеческие волосы. Они ни капли не похожи на звериную шерсть!

Чего только не выдумают люди, чтобы доказать, что у цветных даже кожа, даже волосы устроены иначе, чем у белых! Да, Маклай не напрасно живет здесь, на этом берегу. Он привезет им такие доказательства, такие факты, что они уж больше не посмеют спорить с ним… Но… привезет ли?

Маклай встает из-за стола и начинает шагать. Четыре шага вперед… четыре назад, еще четыре вперед, еще четыре назад.

— Да ляжете ли вы когда-нибудь спать? — ворчит Ульсон. — Ночью надо спать даже в этой проклятой стране.

— Я лягу. Я сейчас лягу,— послушно отвечает Маклай.

Он поправляет на окне сетку от комаров, откидывает на постели легкое одеяло.

Надо спать. Но сон почему-то не идет к Маклаю.

Ему вспоминается Бой. Тяжелый мешок с подвязанным камнем. Громкий всплеск. И снова у бортов лодки черная, почти неподвижная вода…

А хорошо все-таки было бы иметь рядом с собой друга, вместе работать, вместе думать, вместе отдыхать.

Или хотя бы (и почему до этого еще не додумались люди?) вот так ночью услышать родную песню, знакомый голос… Вот так просто, в темноте… Над самой головой… Чтобы кто-нибудь вдруг улыбнулся и сказал: «Терпение, Маклай, терпение! Мы с тобой! Мы в тебя верим! Мы тебя ждем!»

Но никто ничего не говорит в темноте, над головой Маклая. За тонкими стенами хижины шуршит, шелестит, звенит тропический лес. В углу похрапывает Ульсон. Нестерпимо тонко жужжит надоедливый комар.

Родина! Как это далеко!

БОЛЕЗНЬ ТУЯ

— Вставайте, вставайте!

Ульсон трясет за плечо заспавшегося Маклая.

— Вставайте! С Туем несчастье! Его придавило деревом. За вами пришли из Горенду.

Маклай быстро натягивает одежду и выбегает на веранду. Его ждет Лялу. Лялу испуган. От волнения он почти не может говорить. Он тяжело дышит. Видно, что весь путь от Горенду до хижины он пробежал не останавливаясь.

— Что случилось? — спрашивает Маклай.

— Дерево! Туй рубил дерево. Дерево убило Туя. Теперь Туй будет умирать. Теперь Туй…

Но Маклай больше не слушает Лялу. Он быстро собирает ножницы, бинты, карболовую воду и сбегает с крыльца. Лялу шагает за ним, бормоча на ходу какие-то жалобные слова.

Возле Туя собралась целая толпа. Папуасы расступаются и дают дорогу Маклаю.

Маклай бережно осматривает рану Туя. Опасно, но не смертельно. Только бы не было заражения крови. Маклай тщательно промывает рану, обрезает рваные края кожи, бинтует. Туй морщится, но терпит.

— Так, Маклай, так,— говорит он сквозь зубы.— Хорошо, Маклай, хорошо!

— Не пускайте его на солнце,— говорит Маклай Лялу.— Когда человек болен, солнце его убивает. Я сам буду лечить его.

Туй засыпает. Его сын, семилетний Лялай, садится возле него и отгоняет зеленой веткой мух с лица Туя. Губы у Лялая оттопырены, нос наморщен. Он очень серьезен и боится пропустить хоть одну муху. Иногда он нечаянно хлопает веткой по руке Туя и тогда пугается и вздрагивает всем телом.

Маклай смеется и треплет его по голове. Сзади кто-то трогает Маклая за плечо. Это вчерашний гость — отец Маши.

— Человек с луны,— говорит он тихо,— зайди в мой дом. Я покажу тебе девочку, если только тебе не противно смотреть на девочек.

— Пойдем,— говорит Маклай.

Нагибаясь, он пролезает вслед за папуасом в темную хижину.

На помосте, на ворохе листьев и травы, лежит ребенок. Он спокойно смотрит наверх, туда, где в крыше между раздвинувшимися ветками пробивается тоненький солнечный лучик. На шоколадных ручках девочки уже надеты травяные браслеты, на шейке — пустой орешек.

— Маш-ша,— с трудом повторяет папуас трудное для него слово,— Маш-ша-а.

— Машенька, крестница! — смеется Маклай и щекочет девочку под подбородком.

Девочка спокойно переводит глаза с крыши на Маклая и чихает.

— Хорошая девочка! — говорит Маклай. Лицо молодого папуаса сияет. Ему стыдно, что он

радуется такой чепухе,— кто же принимает всерьез девчонок? Но это его первый ребенок, и улыбка невольно раздвигает его толстые губы.

— Она смешная, как лягушка,— извиняющимся тоном говорит он.— Я думаю, пусть она живет. А?

— Пусть живет,— соглашается Маклай.

ВОЙНА

Идут дожди, и это совсем не весело. Как раз над головой Маклая в крыше хижины небольшая течь.

Дождь льет непрерывной струей на подушку Маклая, брызжет на бумаги и книги. Ульсон с проклятьем подставляет плошки и чашки, но через несколько минут они уже полны, и вода растекается по полу, заливая праздничные башмаки Ульсона и корзину с бельем. Время от времени грохочет гром. Тогда кажется, что на хижину валятся горы, и Ульсон замирает неподвижно, хватаясь обеими руками за голову.

Маклай нетерпеливо смотрит на небо и сердится. Он уговорился с несколькими жителями Бонгу идти в Теньгум-Мана, в горную деревню, в которой еще не был,— он, за эти месяцы исходивший уже чуть ли не весь восточный берег.

Но в такую погоду идти немыслимо. Что же делать?

Маклай в десятый раз пересматривает свои коллекции, собранные им за эти долгие месяцы…

Вот скелет маба, или кускуса,— маленького животного, живущего на деревьях. Вот чучело черного какаду. Вот череп крокодила. И здесь же рядом — предметы домашнего обихода папуасов: глиняный горшок, деревянное блюдо — табир, буль-ра — ожерелье из клыков свиньи, и даже тельрун — мешок, в котором папуаски носят за спиной своих детей.

За стеной хижины становится тише.

Маклай задвигает ящик с коллекциями под стол и выходит на веранду.

Дождь начинает стихать. Маленький клочок голубого неба вдруг загорается ослепительным блеском. Еще мгновение, и это уже не клочок — это уже все небо сияет над мокрыми деревьями, затопленной травой, блестящими камнями.

— Положите в мой мешок одеяло и подушку,— говорит Маклай Ульсону.— Я, может быть, задержусь в горах на несколько дней.

Ульсон ворчит и нехотя исполняет приказание.