«Леший» был встречен в театрально-литературных кругах очень сдержанно. А. П. Ленский, Вл. И. Немирович-Данченко, Суворин, Плещеев, И. Л. Леонтьев (Щеглов) отмечали «несценичность» пьесы. Члены «импровизированного» Театрально-литературного комитета (И. . Всеволожский. Д. В. Григорович, А. А. Потехин, Н. Ф. Сазонов) единогласно забраковали ее: «Хорошо, поразительно хорошо, но до такой степени странно, – говорили они, – повесть, прекрасная повесть, но не комедия» (письмо Свободина 10 октября 1889 г. – Записки ГБЛ, вып. 16, стр. 206). Леонтьев (Щеглов), основываясь на отзывах других лиц, называл пьесу лишь «великолепным материалом» и писал Чехову, что «пренебрегать законами сцены, логично выросшими на почве Мольера и Грибоедова, – нельзя, нельзя и нельзя!!!» (25 марта 1890 г. – ГБЛ).

Немирович-Данченко вспоминал, что успех «Лешего» на сцене (премьера – 27 декабря 1889 г.) был «сдержанным», и добавлял: «И в сценической форме у автора мне казалось что-то не все благополучно» (Из прошлого, стр. 32). Другой очевидец премьеры отмечал, что хотя «некоторые моменты „Лешего“ глубоко взволновали, нашли отклик в душе», но «в общем до публики спектакль не дошел, и вторая драма, полная тончайшей прелести, глубины, взволнованности, особой чеховской мудрости, быстро исчезла со сцены, была ограничена самыми немногими представлениями» (Ник. Эфрос. Московский Художественный театр. 1898–1923. М., 1924, стр. 26).

В печатных отзывах говорилось о «странных свойствах» пьесы, высмеивалось стремление «перенести на сцену будничную жизнь», «повседневные разговоры за выпивкой и закуской» («Артист», 1890, кн. 6, февраль, стр. 124–125) – то есть как раз то, что Чехову при работе над «Лешим» казалось самым существенным.

Провал «Лешего» сильно отозвался на Чехове. С. Ф. Рассохин позднее вспоминал: «Особенно заметной была горечь в его словах, когда в Шелапутинском театре, при антрепризе Абрамовой, провалился его „Леший“…» (<Ф. Мухортов.> Дебюты Чехова-драматурга. «Иванов» и «Медведь» у Корша. – «Раннее утро», 1910, 17 января, № 13. Подпись: Ор.). Когда через много лет Чехов припоминал особенно разительные примеры неуспеха пьес, он назвал два своих произведения: «Мне шикали так, как ни одному автору не шикали. – И за „Лешего“ и за „Чайку“» (А. Федоров. А. П. Чехов. – «Южные записки», 1904, № 34 от 1 августа, стр. 24; сб. «О Чехове. Воспоминания и статьи». М., 1910, стр. 298).

4

К периоду конца 80 – начала 90-х годов относится ряд неосуществленных драматургических замыслов Чехова.

В процессе работы над «Лешим», когда первоначальный план совместного создания пьесы с Сувориным был отставлен, у него зародился другой замысел совместной работы: писать вместе с Сувориным историческую драму. В связи с этим в конце 1888 г. он предложил Суворину ряд сюжетов: «Давайте напишем трагедию „Олоферн“ на мотив оперы „Юдифь“, где заставим Юдифь влюбиться в Олоферна; хороший полководец погиб от жидовской хитрости… Сюжетов много. Можно „Соломона“ написать, можно взять Наполеона III и Евгению или Наполеона I на Эльбе…» (15 ноября 1888 г.).

К замыслу «Соломона» относится сохранившийся в бумагах Чехова отрывок с монологом Соломона, которого бессонной ночью терзают мучительные раздумья о «непостижимых тайнах» бытия (см. т. XVII Сочинений).

Леонтьев (Щеглов) в своих мемуарах упоминает о замысле драматического этюда «В корчме», который был ему рассказан Чеховым в конце января 1889 г.: «Помню, дня за два, за три до петербургского представления „Иванова“ он очень волновался его недостатками и условностями и импровизировал мне по этому поводу мотив совсем своеобразного одноактного драматического этюда „В корчме“ – нечто вроде живой картины, отпечатлевавшей в перемежающихся настроениях повседневную жизнь толпы…

– Понимаете, при поднятии занавеса на сцене совсем темно, хоть глаз выколи… За окном гроза, в трубе воет ветер, и молния изредка освещает группы ночлежников, спящих вповалку, как попало… Корчма грязная, неприютная, с сырыми, облезлыми стенами… Но вот буря стихает… слышно, как визжит дверь на блоке, и в корчму входит новый человек… какой-нибудь заблудившийся прохожий – лицо интеллигентное, утомленное. Светает… Многие пробуждаются и с любопытством оглядывают незнакомца… Завязывается разговор, и так далее. Понимаете, что-нибудь в этом духе… А насчет „Иванова“ оставьте, – резко оборвал он, – это не то, не то!.. Нельзя театру замерзать на одной точке!..

Как ни случайна и отрывочна приведенная драматическая фантазия, но она очень характерна для Чехова как драматурга и может быть отмечена как первый зародыш „пьесы с настроением“ – новый, до чрезвычайности сложный род, нашедший такого талантливого толкователя, как К. С. Станиславский» (Ив. Щеглов. Из воспоминаний об Антоне Чехове. – «Нива». Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения, 1905, № 6, стлб. 255; Чехов в воспоминаниях, 1954, стр. 159).

Начало рассказанной Леонтьевым (Щегловым) «драматической фантазии» отдельными моментами напоминает сюжет чеховского этюда «На большой дороге» (см. т. XI Сочинений). По-видимому, Чехов в своей импровизации использовал мотивы этого написанного им ранее и запрещенного цензурой произведения.

Незадолго до создания «Татьяны Репиной» Чехов говорил Суворину о намерении использовать сюжет его водевиля «Мужское горе»: «В мае я из Вашего „Мужского горя“ сделаю смешную трагедию. Мужскую роль (она сделана отлично) я оставлю в неприкосновенности, а супругу дам совсем новую. Оба они у меня будут всерьез валять» (14 февраля 1889 г.).

Летом 1889 г., забросив наполовину завершенного «Лешего», который предназначался для Александринского театра, Чехов замышлял еще одну пьесу – для театра Корша – и делился этими планами с находившимся в Кисловодске Н. Н. Оболонским: «Быть может, я приеду в Кисловодск, но не раньше августа <…> А если приеду, то непременно напишу 3-хактную пьесу для Корша» (4 июня 1889 г.).

В 1892 г. Чехов хотел заняться переделкой драмы Г. Зудермана «Гибель Содома», о чем 6 марта сообщал Суворину. Перевод ее он просил сделать Л. С. Мизинову (см. письма 16 и 27 июля 1892 г.). Работой Чехова заинтересовался Ф. А. Корш, который просил его поторопиться: «…Как движется „Sodoms Ende“? У Журавлевой бенефис 9 октября – я ей наобещал Ваш труд, и она меня кушает с утра до ночи. Ради бога, порадуйте утешительной весточкой!» (7 сентября 1892 г. – ГБЛ). Вскоре Корш опять напоминал Чехову о пьесе: «Перевод „Гибели Содома“ разрешен цензурой к представлению, и один из моих артистов (Трубецкой) заявил его на бенефис (19 ноября). В переводе драма груба и реальна до антихудожественности. Неужели нет надежды на то, что Вы приложите к ней Вашу талантливую руку и сделаете ее репертуарной пьесой России??» (13 октября 1892 г. – там же).

В том же году Чехов задумал пьесу о некоем фразистом, любящем порисоваться господине. Об этом замысле Чехов сообщал в письме Суворину 31 марта 1892 г.: «Когда буду писать пьесу, мне понадобится Берне. Где его можно достать? Это один из тех очень умных умов, которые так любят евреи и узкие люди». К замыслу пьесы Чехов вернулся через два года. Собираясь в Крым, он снова просил Суворина выслать ему книжку Бёрне и более подробно рассказал о характере задуманного лица: «Я хочу вывести в пьесе господина, который постоянно ссылается на Гейне и Людвига Берне. Женщинам, которые его любят, он говорит, как Инсаров в „Накануне“: „Так здравствуй, жена моя перед богом и людьми!“. Оставаясь на сцене solo или с женщиной, он ломается, корчит из себя Лассаля, будущего президента республики; около же мужчин он молчит с таинственным видом и при малейших столкновениях с ними делается у него истерика. Он православный, но брюнет и по фамилии Гинзельт. Хочет издавать газету» (16 февраля 1894 г.). Однако и на этот раз пьеса не была написана: «Пьесы в Крыму я не писал, хотя и намерен был; не хотелось», – объяснял он Суворину 10 апреля 1894 г., вернувшись из Ялты.