Все восторги по поводу редкостной удачи Эпфель загнал на дно души. Схватив портативный магнитофон, он опрометью бросился на стоянку, где дежурный «Орион» уже прогревал моторы. «Флагманскому репортеру» отвели место в проходе между кабинками операторов теплопеленгатора и газоанализатора. Весь полет за экранами индикаторов следили не глаза Эпфеля, а два живых объектива мониторов «Телеандра».
Майор Джексон вывел свой «Орион» в точку гидрофона № 144. Он снизился так, что ветер стал швырять соленые брызги в лобовые стекла самолета. Джексон включил стеклоочиститель. Размеренно заходили щетки, и пилотская кабина сразу напомнила майору уютный салон родного «форда».
Подводную лодку они взяли со второго галса — по радиационному следу. Должно быть, на атомоходе барахлила защита реактора.
Джексон поплевал на большой палец и нажал им на клавишу с надписью «сброс РГБ». В воду посыпалась первая партия радиогидробуев... Выставив из воды усики антенн, буи ожили, посылая в толщу глубины сигналы, сплетавшиеся в ловчую сеть звуковых волн.
Бар-Маттай заглянул в пустую рубку акустика и, заметив тревожное мигание индикатора, приложил брошенные головные телефоны к ушам. Среди привычных забортных шумов Бар-Маттай услышал четкие писки буев-шпионов.
В центральном посту за спиной Роопа Бар-Маттай нажал педальку ревуна боевой тревоги.
Все вокруг вздрогнули от полузабытой трели «боевой тревоги».
— В чем дело? — надвинулся на Бар-Маттая старший офицер.
— Из глубины грозит опасность нам... — нараспев, будто строчку стиха, произнес Бар-Маттай. Рооп, всегда сдержанный, взъярился.
— Не смей здесь ничего нажимать, болван ряженый!
Но тут в центральный пост ворвался Рейфлинт.
— Боцман, руль лево на борт! Глубина — тысяча футов.
Боцман стронул манипуляторы, округлые и черные, как рукоятки самурайских мечей, и «Архелон» в крутом вираже зарылся в спасительную глубину.
В эту азартную минуту Рейфлинт напоминал хищного умного зверя, и Бар-Маттай, боясь встретиться с ним глазами, опустил взгляд на панель боевой электронно-информационной машины. Десятки разноцветных клавиш, испещренные альфами, дельтами, тау, омегами, являли грозную алгебру смерти. Буквы благородного греческого алфавита, буквы, которыми писали Гераклит и Протагор, Сократ и Гомер, были мобилизованы и призваны обозначать углы торпедных атак и боевых курсов. На глаза Бар-Маттаю попалась надпись «лимб чувствительности», и он подумал, как жаль, что на этом распятии человеческого мозга нет лимбов добра и милосердия.
Рейфлинт прослушал глубину: буи-«квакеры» остались далеко за кормой «Архелона». Только тут он заметил Бар-Маттая, примостившегося за консолью боевой ЭВМ.
— Бог живет в океане, святой отец! — блеснул глазами коммодор. — И разумеется, под водой. Это только летчики уверены, что он на небесах. Аминь!
— Аминь, — глухо откликнулся Бар-Маттай.
Потеряв лодку, майор Джексон выставил три перехватывающих барьера. На это ушел весь бортовой запас радиогидроакустических буев. Но все было тщетно — атомарина не прослушивалась.
— Штурман! — разъярился Джексон. — Долго я буду ждать опознавания?! Чья это лодка, раздери вас черт с вашей шарманкой!
Штурман обиженно нажал кнопку выдачи информации, и на табло дисплея в пилотской кабине вспыхнул короткий текст: «Стратегическая атомная ракетная подводная лодка «Архелон». Тактический номер S-409. Командир — коммодор Рейфлинт».
От изумления Джексон чуть не выпустил штурвал:
— «Архелон» погиб три года назад!
— Но это его шумы! — настаивал оператор.
Эпфель слышал эту перепалку в наушниках своего шлемофона. Более того, он видел, что показал дисплей. От одной только мысли, какая сенсация далась ему сейчас в руки, у Эпфеля взмокли под подшлемником волосы. Вот он, звездный его час! Завтра все телеграфные агентства мира разнесут невероятную новость, которую добыл он, хроникер «Телеандра» Дэвид Эпфель: «Архелон» — жив!» Завтра каждая секунда эфирного времени обернется для него золотой дождинкой...
Самое главное, что разговор Джексона с оператором остался на пленке. Большей удачи Эпфелю не выпадало за всю его репортерскую жизнь. Он еще раз прослушал перебранку: две последние фразы, в которых заключалось жемчужное зерно сенсации, звучали преотчетливо. Весь диалог занимал на пленке не больше метра. Уединившись в брезентовой выгородке туалета, Эпфель дрожащими пальцами вырезал этот драгоценный метр и намотал ленту на стержень шариковой ручки. Стержень плотно влез в корпус, и Дэвид завинтил колпачок. Так-то оно надежней!
Весь обратный полет Эпфель придумывал шапки для столичных газет. Варьировал на все лады слово «призрак» и имя «Летучий Голландец»: «Призрак из глубины», «Сто трупов на борту атомного «Летучего Голландца», «Вечные пленники бездны»...
На аэродроме Сан-Педро оправдались худшие опасения «флагманского репортера». Прямо со стоянки его увезла машина с двумя молчаливыми соседями по бокам. Его доставили в небольшой каменный особняк, где капитан военной полиции, кислый субъект с желтокровянистыми белками больных глаз, объявил Эпфелю, что все его записи, сделанные в базе как в блокноте, так и на пленке, подлежат изъятию, ибо данные полета составляют важную государственную тайну. Эпфель в меру покапризничал, повозмущался, затем выложил блокнот и кассеты с магнитной и видеопленкой. Обязательство о неразглашении сведений, собранных на борту «Ориона», репортер подписал ручкой, на стержень которой был намотан «метр государственной тайны». Он спрятал ручку в карман под немигающим взглядом желтоглазого капитана, и пальцы его не дрогнули. О да, пальцы Эпфеля умели держать то, что в них попадало.
Смог поднялся до сорокового этажа и замер, укрыв город сизо-сиреневой пеленой.
Эпфель вырулил наконец на окружной спидвей и теперь мчался так, что луна за боковым стеклом вытянулась и приняла очертания дыни.
Час назад он разыскал в старых блокнотах телефон Флэгги и набрал номер. В последний раз они созванивались года два назад, когда кураториум «Спасение «Архелона» преобразовался в «Память «Архелона». Но она узнала его голос.
— Алло, Флэгги! Я только что вернулся из Атлантики. Мне нужно срочно с тобой повидаться!
— Но... Мы уходим в гости.
— К черту гостей! Дело касается «Архелона»!
— Приезжай!
Фары в тумане лучились крестообразно, как пропеллеры. Навстречу неслись машины и мотоциклы.
Флэгги и Сименс — вот те, кто поможет выпустить в эфир сенсацию, загнанную пока в корпус шариковой авторучки. Эпфель включил телевизор, встроенный в приборную панель. За работами коллег ему приходилось следить чаще всего в дороге — на слух да краем глаза. С мини-экрана глянуло миловидное личико Эрны Соул — самой красивой дикторисы седьмой программы. Раза два Эпфель пил с ней кофе в студийном баре, но дальше дело не шло... Посмотрим, что вы скажете, мисс Соул, когда по всем программам «Телеандра» будут греметь два имени — «Архелон» и «Дэвид Эпфель, флагманский репортер флота».
Скоростная трасса приближалась к вензелю развязки со съездом к дому Сименсов. Эпфель сбросил скорость и плавно вписался в бетонный вираж. Если бы Эрна смогла перебраться с экрана на свободное кресло, ее бы прижало сейчас к плечу водителя. Кажется, это было последнее, о чем успел подумать Эпфель. У его смерти было тупое рыло карьерного самосвала, вынырнувшего из тумана...
Четыре кассеты, извлеченные из магнитофонного кофра погибшего Эпфеля, были внимательно прослушаны следователем по особо важным делам, тем самым джентльменом, что предложил О'Грегори карьеру национального героя. Едва отзвучала последняя пленка, следователь набрал номер директора студии «Телеандр» и сухо распорядился:
— Никаких некрологов и соболезнований... Ваш Эпфель — человек с двойным дном. Еще неизвестно, на кого он лучше работал: на вас или на красных... Но мы это уточним... Понимаю, для вас это неожиданность, но я только что прослушал его двенадцать интервью об одном подонке, чье имя — позор для нашего флота. Великолепная репортерская работа. Он провел целое следствие по делу полоумного дезертира Арда Нормана. И этот Норман у него предстает чуть ли не мессией.