Она стукнула желтым карандашом о металлическую крышку стола, успешно сломав его, как и предыдущий.
— Эти карандаши стоят пять центов штука, — сухо заметил Мэтт.
Кейси испепелила его взглядом, засунула руку в карман своей бургундской ветровки и бросила двадцатипятицентовую монету на стол.
— Остальное тоже за мой счет, — гордо отрезала она.
— С тебя причитается и за ремонт машинки, которую ты использовала как аргумент во вторник, — напомнил Мэтт.
Он вздохнул и устало потер лицо. Его тон смягчился.
— Кейси, ну когда ты бросишь эти свои дьявольские штучки?
Глядя на его посветлевшее лицо, Кейси почувствовала, что ее раздражение быстро улетучивается. Она открыла штору и прижалась лбом к успокоительной прохладе морозного стекла.
Кейси задумчиво наблюдала за мечущимися прохожими, застигнутыми врасплох большими сугробами грязного снега, завалившего улицу под окном. Мрачное небо олицетворяло февральскую угнетенность и безрадостность, от которых тоскливо щемило сердце. Кейси ненавидела февраль и понедельники.
Жизнь ее превратилась в нечто вроде зубной боли. В последнее время внутренняя пустота все больше мучила ее. Жизнь казалась бессмысленной. Она чувствовала себя несчастной, одинокой и обиженной всеми. "Надо остановиться и поразмыслить, что делать дальше", — грустно думала она, тупо разглядывая свое отражение в оконном стекле.
Кейси нерешительно вздохнула, затем резко встряхнула головой. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам.
— Я увольняюсь, Мэтт.
— Подожди минуту! — Он попытался покинуть кресло, но потерпел фиаско в борьбе с гипсовой повязкой на ноге. Мэтт рассерженно стукнул кулаком по столу. — К черту, Кейси, ты не можешь это сделать!
— Почему?
— Что значит почему?! — проревел он. — Ты слишком ценный репортер, ты получила Пульцеровскую премию… Бога ради, не уходи! О… постой. — Его глаза удивленно расширились в догадке: — Ты что же, собираешься переметнуться в "Глобус", так ведь?
— Никуда я не собираюсь… — Она вздохнула и отвернулась от окна. — Я просто хочу уйти.
— Ты не можешь оставить газету!
— Черт побери, Мэтт, почему не могу?! — выпалила она в сердцах. — Почему я не вправе изменить свою собственную жизнь? Я устала постоянно делать что-то только для других. Я теряю себя!
— Конечно, конечно, но давай подумаем. — Он потер шею, пытаясь снять вдруг возникшую боль. — Пожалуйста, подойди сюда и сядь, мы все обсудим.
Кейси плюхнулась в обшарпанное металлическое кресло, изящно положив ноги в серых фланелевых облегающих брюках на подлокотник.
— Видишь ли, на это трудно было решиться, — спокойно сказала она. — Журналистика у меня в крови. По правде говоря, я сама испугалась своих слов об уходе, как будто мир обрушился, но я хочу перемен. К тому же теперь я уже не чувствую себя хорошим репортером.
— Не мели чепухи! — возразил Мэтт. — Ты участвовала в одном из самых престижных журналистских конкурсов и…
— Это была просто удача, — прервала она его. — В прошлом году ты кинул Фреда, Дага и меня раскручивать эту жуткую детскую тему. Все чистые интервью и расследования, ну, в общем…это досталось им. — Ее волнующийся голос дрогнул. — А я влезла в самую грязь настолько, что, кажется, окончательно подорвала свою психику.
— Это моя оплошность. Я давал тебе слишком много заданий, требующих большого нервного напряжения.
Мэтт вспомнил написанные ею материалы о наркоманах, беременных девчонках, изнасилованиях и недавние выпуски об избитых женах и совращении малолеток.
Кейси заставила себя подняться с кресла и бесцельно зашагала по комнате.
— Ты не понимаешь, Мэтт. Не в этом дело. По-настоящему профессиональные репортеры и должны быть объективными, бесстрастными и бесчувственными. А я после недели репортажей для спортивного отдела, возвращаясь домой, рыдала из-за поражения "Брюинс". — Она сгорбилась, сжала руки в кулачки внутри карманов жилета. — На прошлой неделе я наблюдала, как Фред с совершенно невозмутимым видом писал некролог на своего лучшего друга. А я в то же время чуть не задохнулась от жалости, читая "Мелочи" в разделе юмора. — Она покачала головой. — Нет, проблема — это я сама.
— Разве это только твоя проблема, Кейси?
Она подошла к окну и недоверчиво покачала головой.
— Ты все понимаешь, Мэтт. Я очень люблю этот дом, этот старый красный кирпич колониальных времен, пытающийся выжить среди растущих как грибы стеклянных небоскребов. Время, кажется, не властно над ним. — Ее палец чистил квадратик запыленного окна. — Я буду тридцатой на Мартовских идах, но, в отличие от Юлия Цезаря, вершина моей личной жизни — это борьба за пониженную плату в подвальном помещении Файлина.
— Тебе не кажется, что ты все несколько драматизируешь?
— Я? Я всегда стремилась быть такой же, как все, быть одной из многих, но у меня никогда не получалось вписаться в толпу. Знаешь, каково быть в тринадцать лет ростом метр девяносто пять? Это счастье, если только ты мальчишка и хочешь играть в шотландских горцев!
— Я всегда ругался с твоим отцом по поводу твоих комплексов, — сердито пробормотал Мэтт. — Не стоило ему таскать тебя по всей стране. Оставь он тебя…
— Не причитай надо мною опять! — резко оборвала она его. — Я — это я. И все проблемы во мне.
Кейси вдруг засмеялась, затем грустно покачала головой.
— Если бы я знала, что стану в двадцать девять лет хроническим капитулянтом! Я потратила всю свою энергию, помогая другим решать их проблемы, выполняя архитрудные редакционные задания, кого-то сочувственно выслушивая, давая взаймы. Я шла на поводу даже у продавщиц, вынуждавших меня покупать то, что совсем не было нужно, чтобы, видите ли, не обидеть их.
Она вздрогнула, глаза ее заблестели лихорадочно и враждебно.
— Хватит, я побыла стариной Кейси, пора подумать и о себе! Я хочу сама распоряжаться своей жизнью, и мне надоело всем угождать и ублажать всех и каждого, пусть это и звучит эгоистично, пусть даже это очень дурно. Я помогала всем, но никогда не получала за это и ломаного гроша.
— Не говори глупостей, Кейси! Тебя все любят. Ты вежливая, заботливая, преданная…
— Бережливая, прилежная и почтительная. Ты составил точный портрет герлскаута[1].
Мэтт не обратил внимания на ее горестное возражение.
— …И ты все-таки чертовски хороший репортер.
Она покачала головой.
— Тебе только кажется, что я действительно имею профессиональный имидж, но ты не прав. Никто даже не заметил моего имени в списке на ту премию. Я по-прежнему что-то вроде редакционного талисмана, который гладят по головке за хорошо сваренный кофе.
— Прямо-таки сгоревшая на работе закомплексованная мученица! — бесстрастно заключил Мэтт, наклонившись к ней, чтобы лучше видеть ее расстроенное лицо.
— Ты, пожалуй, прав, — непроизвольно вздохнула Кейси и, соскользнув в кресло, заняла подобающее положение. — Я сама виновата в том, что позволяю себе делать безрассудные вещи. Но я очень несчастлива. Я вижу, как ускользает время, а я стою на месте.
Она печально взглянула на него. В ее изумрудных глазах стояла невысказанная тоска.
— Меня засасывает в серое чистилище. Я как марионетка. Мне надо выбраться из этой унылой дыры и сделать свою жизнь более сносной. Я хочу жить по-настоящему — расправить крылья, поступать по своей воле, пренебречь, наконец, условностями. Я понимаю Тину, вот кто живет не зря!
— И не пытайся состязаться с этой своей подружкой! — рассердившись, вставил он. — Я не могу понять, что у вас общего. Вы абсолютно противоположны друг другу, но вы всегда вместе.
— Это просто из соображений экономии. Ты же знаешь, что жить в Бостоне недешево, — сказала Кейси. — Кроме того, Тина — удобная соседка по комнате, она обыкновенно надолго уезжает в командировки в какое-нибудь экзотическое место.
— Вроде того, о котором она сама недавно рассказала? — неприязненно спросил Мэтт. — Я видел только один показ мод с Тиной, сфотографированной в "Квинси маркет"[2], и если это ваше экзотическое место…