4. То, что ты пишешь мне об удивительных стараниях в твою пользу со стороны всех людей во всех сословиях, оказалось для меня менее всего удивительным и чрезвычайно приятным; об этом же мне подробно написали мои друзья. Поэтому я получаю большое удовольствие как от того, что воздается должное человеку, чья дружба для меня не только почетна, но и приятна, так и особенно от того, что в нашем государстве даже ныне, почти по общему признанию, сохраняется преданность к смелым и деятельным мужам, которая для меня всегда была единственной наградой за мои труды и бдение.

5. Но для меня оказалось чрезвычайно удивительным одно, — что молодой человек, которого я дважды путем чрезвычайной борьбы защитил в суде1037, угрожавшем его гражданским правам, был настолько безрассуден, что, вступив на путь вражды с тобой, забыл о патроне всего своего благополучия и положения, особенно когда ты так богат и всяческими заслугами и средствами защиты, в то время как ему (я выражаюсь очень мягко) недостает многого. О его глупых и ребяческих речах мне уже давно подробно написал мой друг Целий; об этих речах его много писал и ты. Я, со своей стороны, раз он вступил на путь вражды с тобой, скорее порвал бы с ним давние отношения, нежели завязал бы новые: ведь в моей преданности тебе ты не должен сомневаться, и она ни для кого не тайна в провинции и не была ею в Риме.

6. Однако в твоем письме намечается некоторое подозрение и сомнение, на которое мне теперь не время жаловаться, но обелить себя необходимо. Где чинил я препятствия отправке в Рим какого-либо посольства для твоего прославления? Или в чем мог я, если бы открыто ненавидел тебя, нанести тебе меньший вред, а если бы ненавидел тебя тайно, то в чем бы я мог быть более явным недругом? А если бы я отличался таким вероломством, каким отличаются те, кто взваливает это на меня, то я, во всяком случае, не отличался бы такой глупостью, чтобы в затаенной ненависти обнаружить открытую вражду или проявить необычайное желание нанести вред в том, в чем я никак не могу тебе повредить. Помнится, ко мне кое-кто обращался — без сомнения, из Присоединенной1038, чтобы сообщить мне, что для послов назначаются чрезмерные расходы. Я не столько приказал им, сколько высказал мнение, что расходы на посольства должны быть назначены в возможно большем соответствии с Корнелиевым законом1039. О том, что я именно в этом не проявил упорства, свидетельствуют отчеты городских общин, в которых каждая из них указала, сколько она хотела дать твоим послам.

7. Какой только лжи не наплели тебе ничтожнейшие люди! Что не только были отменены расходы, но что деньги потребовали и отобрали у управителей тех, кто уже выехал, и что по этой причине многие вообще не поехали. Я сетовал бы и жаловался бы тебе, если бы не предпочел, как я написал выше, обелить себя в твоих глазах в это трудное для тебя время, а не обвинять тебя, и не счел это более правильным. Поэтому я ничего не скажу о тебе — что ты поверил; скажу коротко о себе — почему ты не должен был поверить. Итак, если ты считаешь меня честным человеком, если считаешь меня достойным тех занятий и учения, которому я отдался с детства, если полагаешь, что я обладаю достаточным величием духа, не самой малой рассудительностью в величайших делах, то ты не должен признавать у меня не только никакого вероломства, коварства и лживости в дружбе, но даже никакой низости и мелочности.

8. Но если тебе угодно представлять себе меня лукавым и скрытным, то что могло бы менее соответствовать такой натуре, чем пренебрежение к приязни влиятельнейшего человека или нападки на его доброе имя в провинции после защиты его в Риме? Или же проявление враждебного отношения в том, в чем нисколько не повредишь? Или выбор для предательства того, что наиболее открыто свидетельствует о ненависти, но наносит самый ничтожный вред? Но почему бы мне относиться к тебе столь непримиримо, если, как я узнал от своего брата, ты не был мне недругом даже тогда, когда играть такую роль для тебя было почти неизбежно1040? Но было ли что-нибудь, о чем бы ты, после нашего примирения, к которому мы оба стремились, тщетно говорил со мной во время своего консульства1041 и чего бы я не сделал или не поддержал, когда ты этого хотел? Дал ли ты мне какое-нибудь поручение, когда я провожал тебя в Путеолы1042, в котором я не превзошел бы твоих ожиданий своей заботливостью?

9. Итак, если наибольшее лукавство в том, чтобы все обращать себе на пользу, то что, наконец, было для меня более полезным, что более соответствовало моей выгоде, как не союз с самым знатным и самым заслуженным человеком, чьи богатства, дарование, дети, родственники, близкие могли бы либо придать мне чести, либо послужить защитой? Однако, добиваясь твоей дружбы, я стремился ко всему этому не путем какого-то лукавства, но скорее некоторой мудрости. Как? Сколь сильны те узы, которыми я с такой великой охотой сковываю себя с тобой! Сходство склонностей, радость общения, наслаждение самой жизнью и образом жизни, взаимное понимание в беседе, углубленные занятия наукой1043. Но это — личные связи. Каковы же, наконец, общественные? Славное восстановление дружбы, при котором нельзя даже неумышленно допустить ошибки, чтобы не быть заподозренным в неискренности, участие в прославленной коллегии жрецов, в которой у наших предков не дозволялось не только нарушать дружбу, но даже принимать в число жрецов человека, который был бы недругом кому-либо из коллегии.

10. Если пропустить это, как оно ни многочисленно и важно, то кто когда-нибудь столь высоко кого-либо ценил, или мог, или должен был ценить, сколь высоко я — Гнея Помпея, свекра твоей дочери? Если вообще действительны заслуги, то я считаю, что благодаря ему мне возвращено отечество, дети, благоденствие, достоинство, я сам. Если приятность общения, — то какая дружба между консулярами была когда-нибудь в нашем государстве более тесной? Если те обычные проявления дружбы и взаимного уважения, то чего только он не совершил по отношению ко мне? Чем только не делился со мной? О каком деле, касающемся его, он предпочел поручить выступление в сенате в его отсутствие кому-нибудь другому? Чем только не желал он видеть меня превознесенным, к моей вящей славе? С какой, наконец, снисходительностью, с какой добротой отнесся он к моим усилиям в пользу Милона1044, бывшего порой противником его действий? С каким рвением принял он меры к тому, чтобы меня при тех обстоятельствах не коснулась какая-либо ненависть, когда он защитил меня советом, защитил авторитетом, защитил, наконец, своим оружием! В это время он отличался такой строгостью, таким возвышенным духом, что не поверил бы не только какому-нибудь фригийцу или ликаонянину, как ты поступил в случае с послами, но и недоброжелательным речам самых высоких по положению людей1045.

И вот, так как его сын является твоим зятем, и так как я понимаю, как ты дорог и близок Гнею Помпею и помимо этих родственных уз, то как же в таком случае должен я относиться к тебе? Особенно когда он мне прислал письмо, благодаря которому, будь я даже врагом тебе, кому я лучший друг, я все же смягчился бы и всецело вступил бы на путь повиновения воле и мановению человека, имеющего передо мной такие заслуги.

11. Но об этом достаточно. Это написано, пожалуй, даже более многословно, чем было необходимо. Теперь сообщу тебе о своих действиях и распоряжениях ...1046, причем я действую и буду действовать, более имея в виду твое достоинство, нежели угрожающую тебе опасность. Ведь я надеюсь вскоре услышать о твоем избрании в цензоры. Обязанности этой должности, требующие величайшей силы духа и высшей мудрости, тебе, по моему мнению, следует обдумать внимательнее и тщательнее, чем то, что я совершаю ради тебя.