— Ничего. Один раз можно и вместе поработать. Даже интересно, — отвечает Фрель сам себе скрипучим голосом. — Старику надо помочь. А нам надо отомстить.

— Но не жди, что я стану плясать под твою дудку, хромой швейцар, — высказывается бас. — С тобой от скуки помрешь.

— Самый правильный путь — прямой, — наставительно заявляет Фрель-Легба.

— Правильный путь — тот, который тебя не убьет! — азартно возражает бас мэтра Каррефура.

— Пожалуй, да! — соглашается сам с собой Фрель.

— Гляди-ка, тебя тоже можно переспорить!

— Да иди ты!

— Тогда уж и ты тоже иди. Туда же, куда и я.

— Заткнись.

Фрель тяжело поднимается на ноги и глядит на меня… нет, не на меня… или все-таки на меня? Определить трудно, потому что глаза его разъезжаются и приходится выбирать, в какой именно глаз смотреть, чтобы определить направление взгляда.

— Ада… — хрипит он, — Ада… Какой же у меня кавардак в башке!

— Фрель! — Я только что не плачу. — Они оставили тебе местечко? Ты все еще с нами?

— Кажется, уже не совсем… — вздыхает наш храбрый, безумно, идиотически храбрый проводник. — Я вижу что-то… лишнее. То ли у меня с глазами неладно, то ли мир совсем другой, чем я думал.

— А может, и то, и другое? — деликатно интересуется голос из тьмы, непотревоженной тьмы за магическим кругом.

Черная тень расступается и прямо из ее чрева в круг огней вступает… Мореход.

— Привет, коллеги, — говорит он Фрелю и дружески подмигивает.

Глава 3. Боги, которых мы надуваем

— Нудд… — тихо говорю я, поднимаясь из выгоревшей травы уже человеком, впрочем, изрядно перемазанным, — спасибо тебе, Нудд. Ты не думай, что я все, что ты делаешь, принимаю как само собой разумеющееся…

— Конечно, принимаешь, Мирра! — смеется сильф, преображаясь из сапсана в новый облик — в язвительного блондина с высоким лбом в залысинах. Глаза у него странные для блондина — миндалевидные. Такие глаза больше подходят латиносу — мачо и ловеласу, но уж никак не хлопцу нордического типа, вечно играющему философски настроенных негодяев. Вот уж не думала, что дети Дану любят кину… то есть кино. Тьфу! О чем это он?

— Ты, Мирра, всегда мечтала быть такой же, как наш самоуверенный коллега, Бог Разочарования. Действовать себе во благо, не разбирая средств, путей и потерь среди мирного населения…

— Неправда! — вырывается у меня против воли. Против воли — потому что прав Нудд. Прав.

Жизнь проносится перед глазами не тогда, когда ты близок к смерти. Она проносится перед тобой, когда ты близок к пониманию. И к разоблачению. К разоблачению привычек, которыми пользуешься десятилетиями, не отдавая себе отчета: что ж я такое творю?

Вначале я просто завидую. Завидую тем, кто перешептывается и хихикает на уроках, а на переменах увлеченно гуляет под руку по школьным коридорам, со страстью обсуждая всякие презренные глупости. Это — друзья. Это — влюбленные. Это — люди, которых другие люди выбирают, чтобы тесно общаться. А это я — по другую сторону холодного школьного холла, будто на другом берегу реки. Одинокий, никем не избранный детеныш. Никто не наведет мостов через реку зеленого линолеума. Никто не скажет мне: эй, Мирка, дай списать! эй, Мирка, а Иванов урод, правда? эй, Мирка, пошли в кино после уроков!

Нет, я не прыщавенькая толстушка с жидкими косичками. Я не серость, я не лузер, я не омега-особь, в которой нуждаются все — ну буквально все. Без них, без омег, прочие не знали бы, на кого выплеснуть восторг от собственной крутости. Да так, чтобы в ответ не получить по ушам. Те, кого травят, нагибают, используют, мечтают об одном: сдохните, люди! Сдохните, наконец, освободите мое пространство от глумливых рож и жестоких шуток. Те, кого обходят по параболе, тоже мечтают: обратитесь ко мне! Обратитесь! С дружбой, с враждой, с вопросом — хоть с чем-нибудь!

Конечно, через некоторое время я узнала, как тут у них все устроено и как пробиться на верх местной подростковой иерархии. Я всегда это узнавала. Мне редко доводилось проучиться в одной школе два года подряд. Родителей мотало по стране, и они знай себе радовались, что я не переживаю из-за потери школьных друзей, с которыми прекрасно подружилась… на ограниченный срок. Через год, думала я, будут новые лица, новые люди, новая река из линолеума другого цвета. Или точно такого же. А еще будут новые мосты, которые наведу я, потому что на мою сторону никто никогда не ходит. Да я и не жду на своей стороне случайных посетителей. Мало ли с чем припожалуют. И вообще! Если не водить людей за руку по МОИМ мостам, то что еще с ними делать?

Правило, усвоенное в детстве, гласило: «Подходи к ним первой, говори то, что хотят услышать, получай то, что нужно тебе, — и сваливай!» Оно было простое и удобное. Оно работало. Оно избавляло от необходимости страдать от невостребованности и непонимания, оно объясняло, что и зачем я здесь делаю. Оно вынуло иголку из моего сердца задолго до того, как родители, запутавшись в метаниях между надеждами и обломами, отправили меня к бабушке, в Москву. К старухе, у которой на морщинистых губах играла улыбка, не отраженная остальным лицом. К простой деревенской бабке, для которой хозяйство важнее семьи. Ее имущество — вот ее истинная семья. И даже полувековое проживание в столице не вытравило деревню из старушки. Она ходила за сервизами-мебелями, как деревенские ходят за скотиной. Она держала их в чистоте и холе, она их жалела, она с ними разговаривала. А на меня только покрикивала.

Если бы ледяная игла в моем сердце оставалась на своем месте, я бы отомстила, я бы извела старую ведьму. Чтобы называться чьей-нибудь бабушкой, надо иметь на это право. У моей родственницы не было прав и на то, чтобы называться человеком. Она была просто «туточки я, при хозяйстве». Существо, рожденное давать юшку поросятам. И больше — ни для чего.

Но узнать, где закопан клад, можно только по карте. Или ударившись пальцем ноги об угол кованого ларца, из которого злато-серебро лезет, словно тесто. Недалекая старушенция научила меня бесценным вещам, за которые не хвалят. Если не считать Фамусовского монолога про Максима Петровича[27].

Если школьные годы избавили меня от застенчивости, то годы бабулиного общества преподали мне урок необходимого и достаточного подхалимажа. Сколько людей неопытных и чувствительных подхалимничает не ради выгоды, а по зову сердца, в надежде, что, увидев их коленопреклоненными, кумир полюбит своих почитателей! Я, в отличие от них, точно знаю: не полюбит. Разве что отметит про себя: вот те, кто стерпит от меня изрядное количество затрещин. Есть на ком разрядиться. Зачем же падать на колени, если наградой станет затрещина — и не одна? Лучше знать, ЧТО тебе нужно и СКОЛЬКО ты можешь предложить. Благодаря наблюдению за тем, как моя мать не выгадала ни полушки, унижаясь перед свекровью, я не падаю в глазах собеседника, поскользнувшись на неловкой фразе или ситуации, ниже, чем было задумано. Я не грызу перед сном костяшки пальцев от удушающего стыда, вновь и вновь прокручивая перед мысленным взором картины своего падения и перечень возможных комментариев по этому поводу. Я опускаюсь ровно настолько, насколько считаю нужным. А потом беру свое — и сваливаю.

Хотя испытывать благодарность я тоже разучилась. Сперва мне казалось, что благодарность — выдуманное чувство. Потом мне казалось, что это у меня такое неблагодарное окружение. А потом… потом я поняла, что не узнаю благодарность, даже если споткнусь об нее. Ведь нельзя же узнать то, чего ты никогда не встречал?

Долго, очень долго я вращалась в кругу людей, точно знающих, чего они хотят. Для себя — от меня. А с возрастом все больше и больше не хватает вот этого самого… Неоправданных чувств. Бескорыстных связей. Непритязательного общения. Слишком уж целеустремленным был мой мир. Слишком выверенным и функциональным. Чтобы поддерживать все эти винтики-колесики в состоянии боевой готовности и бесперебойной вертячести, требовалась все большая и большая мощь. Я почувствовала, что не справляюсь.