Мы вчетвером — я, Морк, Мулиартех и Каррефур — битые сутки пытались уговорить Фреля остаться. Слишком мягким, слишком хрупким кажется человеческая плоть, чтобы волочь ее за собой в нижние миры, туда, где законы материальных миров дают непредсказуемые флуктуации[69]. Как ни странно, ни Гвиллион, ни Марк не присоединились к нашему хору. Гвиллион пожал плечами и, буркнув что-то насчет несгибаемого человеческого упрямства, с которым бесполезно тягаться даже духам огня, ушел осматривать скальные тоннели, ведущие из подвалов дворца вниз, в непроглядную тьму. Зато Марк все время был рядом. И смотрел с такой насмешкой, что мне не раз и не два хотелось с размаха отоварить его по физиономии. И только мысль о том, что синяк заработает совсем не тот, кто его заслужил, останавливала меня.

Похоже, Марка мы потеряли. Не знаю, каких драконов выпустила из клетки Синьора, применив свое самое безотказное оружие — могучую силу полного телесного раскрепощения и ни с чем не сравнимую радость обладания другим человеком…

В реальном мире ощущения от секса, способные изменить человеческий разум, цедятся скудно, по капле — но и в микродозах, бывает, действуют подобно наркотику. Среди нормальных людей тенями скользят отравленные этим ядом, мечтающие любой ценой пережить мгновение всевластия. Ценой своей жизни, чужой жизни, ценой ВСЕЙ жизни на земле. И если слабые земные люди, в которых богиня секса не вбрасывала безжалостную энергию бурным потоком, превращаются в маньяков, едва коснувшись источника, то чего ждать от Марка? От того, кто пребывал в реке по имени Помба Жира несколько часов, нанизанный на золотые оси могущества богини, словно распятая бабочка? От существа, которому окружающая реальность принадлежит ИЗНАЧАЛЬНО, потому что он ее создатель? От человека, который наконец-то вспомнил, что он — не человек?

Сейчас, похоже, душа Марка лучится самоуверенностью. Он переполнен ощущением собственного превосходства над всеми здешними обитателями, над людьми и над нелюдьми своего мира. Он чувствует себя Алисой, выросшей до своего истинного роста и небрежно бросающей в лицо королям и королевам: «Да кому вы страшны? Вы всего-навсего колода карт!» Вы всего-навсего колода карт, повелители и повелительницы хтонических царств, подзывающие создателя миров, точно безмозглого кабана на охотничий манок. Вы всего-навсего колода карт, духи насквозь просолившегося острова, в сердце которого Мертвое море бьет о скалы Корасона, сотрясает замок несбыточных грез…

И этому новому Марку нет дела до Фреля, до Легбы, до всех нас — выживем ли мы, погибнем ли, пока Добрый Боженька будет выяснять отношения с… чем? Кабы знать.

Ну вот, Легба все-таки присоединился к нам. Лоа, вселившийся в Фреля, верит: он обязан догнать жену в ее темных скитаниях и самолично проводить назад, а не поджидать у одра болезни, пока все разрешится по воле Бон Дьё. Особенно столь беспощадного и безоглядного Бон Дьё…

Гвиллион, сияющий ровным светом раскаленной лавы, служит нам вместо факела. Тело его, до недавнего времени тяжелое, словно камни у подножия замка, в пещерах под островом обрело текучесть и беззвучность, для которой и сравнения не подберешь. Не существует бесшумных тварей в подземных мирах. Малейший шорох, скрип и шелест, издаваемый ползущей или шагающей плотью, многократно отражается от стен, выплетая паутину звуков — скверный заменитель картинам, доступным глазу. Всякое тело звучит в подземных тоннелях на сотни голосов — но не дух камня, не дух огня.

Скальные пещеры Корасона невероятны. Каменные чаши, перекрытые тьмой, точно сводом, от горизонта до горизонта. Под ногами поскрипывает то влажный мох, то влажный песок, то влажный камень. Не прирученные человеком, не освещенные прожекторами всех цветов радуги, не истоптанные толпами туристов, они скрывают в непроглядной тьме известковые лезвия, свисающие с потолка и растущие из пола, точно клыки гигантской пасти. А вдруг это и есть глотка Тласолтеотль, богини, пожирающей грехи вместе с теми, кто их совершил?

Подтверждая мое кошмарное предположение, из далекого коридора, к которому Гвиллион ведет нас через бескрайнюю долину, доносится волна смрадного воздуха. Монстр дышит — слабо, точно во сне. Мы идем по его каменному языку прямо в сводчатый пищевод. Хотелось бы мне знать, где были мои мозги, когда я отправляла своих спутников на верную смерть в утробе подземного чудовища? И почему мне кажется, что пути назад нет и не было никогда, что и впереди, и позади — только она, отравленная дыханием зверя, пронизанная отзвуками тьма?

Мне хочется заговорить с Морком. Или с Гвиллионом. Или даже с Марком. Мне хочется издать хоть какой-нибудь звук, заорать, завизжать, заплакать, наконец. От моей гордости фоморской принцессы, умной и проницательной, сильной и сдержанной, хваленой-перехваленой, почти ничего не осталось. Стены и потолок, невидимые вдали, рушатся на меня всей своей невообразимой массой, давят мое тело, будто виноградину… Что со мной? Разве мало я видела пещер и гротов в своей земной и подводной жизни? Разве не я заплывала в самые ледяные и бездонные провалы океана, чтобы убедиться — там, на истончившейся земной корке, прикрывающей слой магмы, не водится ничего страшнее крохотных пучеглазых или вовсе безглазых созданий? Почему я — я, исчадие самой бездны — боюсь пещер Корасона? Клаустрофобия здесь ни при чем. Я боюсь их, потому что они ЖИВЫЕ.

И тут остров Корасон сделал вдох.

— Здравствуй, Ландвиди! — орет Видар, вертолетом раскручивая над головой узловатую дубинку, оружие тролля, вытесанное там, в оставшемся позади Утгарде. — Привет, лес! Привет, пророчицы! — в адрес двух статуй на крылечке. Двух моих зачарованных коллег, низших божеств, по воле аса застывших изваяниями на грани жизни и смерти.

Смешная готка Скульд в черных шелках и степенная Урд в средневековой котте*[70] пронизывают отчаянными взглядами пространство зеленой долины, названной людьми Долиной Неверно Понятых — то ли в честь норн, то ли в честь путаника Видара… Пора положить конец этим непоняткам.

— Оживляй! — безапелляционно требую я. — Оживляй, чего ждешь?

Бог Разочарования мнется. Если он разочарует меня в третий раз, я его стукну! Нуддом стукну! Со всей силы!

— Они наговорят тебе… разного, — бубнит он, точно провинившийся школьник. — Ты поверишь и будущее воплотится.

— Здесь Я решаю, чему воплощаться! — рычу я. — Ты вообще понимаешь, зачем мы здесь? Чтобы ТЫ мог сказать Фенриру правду. Не утешительную выдумку, а правду.

— Какую? Что его все-таки посадят на цепь? Что я должен его убить? Вот этой самой рукой загнать ему, живому, в горло распорку, а потом воткнуть меч в нёбо, до самого мозга?

— Это — неправда, — веско заявляю я. — Сейчас мы сделаем так, что этот сценарий сдохнет. И ты не будешь убивать своего друга. Ни ради мщения, ни ради выхода из мирового кризиса, ни ради нового мира. Вот увидишь — будущее растет из настоящего, а не из откровений сумасшедших ведьм. Давай, оживляй их!

Видар вялой рукой рисует в воздухе знак. Воздух визжит под его пальцами, будто стекло под ножом. Знак расплывается в воздухе, словно кровь в прозрачной воде — алое перетекает в розовое, розовое выцветает до невидимости. И Скульд отверзает уста:

— Ты не уходила, Верданди?

— Уходила! — мрачно ответствую я. — Уходила, возвращалась, снова уходила и снова возвращалась. Поговорить надо.

— О чем? — хриплым от долгого молчания голосом осведомляется Урд.

— Об устройстве мира.

Многое из того, что поведали мне сестры-прорицательницы, давно известно — и не только мне. Имена норн говорят сами за себя. Имя Скульд значит «долг». Имя Урд — «судьба». Верданди, Верд — «становление». Все, что случилось, вольется в настоящее, как в реку. И повлияет на судьбу реки, на ее путь и на ее воды. Но меня им не обойти. Русло в будущее пролагаю я. На что и был расчет.