Я его знаю, этого мальчика. Мы с ним вместе играли во что-то интересное, очень важное для нас обоих. Мальчик перебирается поближе, разглядывает меч, но потрогать не решается. Думает, я рассержусь. А я совсем и не сержусь, соскальзываю с колен мамы Фригг, подталкиваю меч к нему, киваю: ну бери же, бери, я же вижу, что тебе хочется! Он кладет ладонь на рукоять, моя рука все еще лежит на лезвии — и мир стремительно валится на нас. Земля уходит из-под ног, потолок оказывается совсем близко, мы оба рвемся вверх, точно деревья, растущие в ускоренной съемке, год за секунду, мы отражаемся в глазах друг друга, я тебя знаю, ты знаешь меня, наконец-то я нашла тебя, я знала, что ты здесь, я не ошиблась, я молодец, подними же меч, я принесла его тебе, мы больше не потеряемся, потому что нам нельзя теряться в этом блаженном мороке Фенсалира, в болотном сне среди лотосов, навевающих вечный сладкий сон… Я кидаюсь навстречу Нудду и обнимаю его обеими руками, он тоже осторожно обнимает меня, стараясь не задеть волшебным клинком, священным мечом, даром богини Дану.

— Ну вот, все и исполнилось, — устало говорит Фригг, верховная богиня, она не мать, а мачеха Видара[39], моего врага, моя союзница. — Вы встретились, дети. И я должна выбирать.

Я киваю. Тяжелее этого выбора нет на свете — твой муж или твой мир. Названный сын, мечтающий о том, чтобы стать как отец, и отец, привыкший быть тем, что он есть, вечные соперники. Смертельные соперники. За одним из них — привычная, неуклонно дряхлеющая вселенная. За другим — новый бравый мир, очищенный от прежних долгов и грехов. Если ты человеческая женщина, ты знаешь, к кому подойти и на чье плечо положить руку. А если ты — богиня?

— Я не трону Видара. — Мой голос звучит глухо, точно сквозь вату. — Я не трону твоего… сына. Я пришла спросить: я остановлю его, не убивая?

— Да. — Фригг смотрит на меня с нежностью. С такой неуместной нежностью, будто я ее дочь, потерянная в младенчестве. И вот, годы прошли, я выросла большая-пребольшая, красивая и умная, нашла свою мамочку и готова предъявить счет за все проблемы, испортившие мне жизнь. — Ты отберешь его оружие.

— Что-то я не видела у него никакого оружия, — изумляюсь я.

— Это НЕ ТАКОЕ оружие, — отвечает Фригг и одними глазами указывает на Клив-Солаш, как будто это не меч, а бомба с сенсорным взрывателем. — Это живое оружие. Ты же помнишь, как погибнет мой муж?

— Волк его заест, — морщусь я. — Волк Фенрир. А Видар убьет Фенрира и станет править миром. Вернее, тем, что от мира останется. Пророчицам кажется, что это будет очень славный остаток — мало народу и сплошная нравственность кругом. Еще бы, при такой-то плотности населения…

Фригг смеется. Она храбрая женщина. Смеяться в преддверии подобного ужаса могут только богини. С другой стороны, может, никакого ужаса не случится? Может, я найду это живое оружие… Стоп! Это что, я волка Фенрира найти должна? И что? Приручить? Выдрессировать? Сдать в зоопарк? Или все-таки убить?

— А вот этого я тебе не скажу! — отвечает на мой невысказанный вопрос Фригг. Ей хорошо, она все наперед знает — и вопросы, и ответы. И судьбы. — Но ты пойдешь в Йернвид[40]. Там обретается наша зверушка. И в Железном лесу узнаешь, какова твоя сила и каково твое место в этом мире.

— Скажи, зачем Видар рассказал мне о своих замыслах? — спрашиваю я, чтобы хоть как-нибудь оттянуть момент, когда я стану на путь, ведущий в Железный лес.

— Не мог не рассказать, он же бог… наполовину. Его главное предназначение — таиться и мстить[41] за отца своего Одина. И Видар отомстит — даже если сам отца и предаст! А предавать своих у него в крови[42], с этим уж ничего не поделаешь, — печально улыбается Фригг. — Мы, боги, привыкли еще и не к таким семейным… неувязкам. Лишь к одному привыкнуть не смогли — к тому, что знаем свою смерть в лицо. Призрак неотвратимой гибели стоит перед нашими глазами много-много веков. Пророчество жжет гортань и язык тому, кто знает, что и как будет. Удержать его в себе не легче, чем горячие угли во рту носить. Мы, боги, только и делаем, что обсуждаем предсказание вёльвы, толкуем его так и эдак, веками болтаем, затаскиваем слова до дыр, до ветоши, до того, что уже и не видим, что за ними стоит — лишь бы закрыть глаза на то, как это будет, когда змей Ёрмунганд[43] начнет глодать землю, когда сын мой Тор[44] преградит ему дорогу, зная, что живым ему не бывать, и когда Один с Фенриром вцепятся друг в друга, забыв, кто из них волк, а кто — человек. Нам, богам, немного осталось до искупления всех грехов этого мира. Мы не знаем, кто и за что карает нас Последней Битвой. Нам этого уже никогда не узнать. Мы всего-то и хотим, что закрыть глаза… — и веки Фригг медленно, медленно опускаются, точно боятся уронить с ресниц на землю огромную тяжесть.

— Нагаси бина, — бормочет Нудд. — Всюду нагаси бина…

Вселенная стонет от жара, а мы все идем, идем по звенящей от соли земле. Уже приноровились, уже растеряли всю память о том, что где-то есть реки, озера, моря, трава, деревья и какая-то другая жизнь, кроме сухих, злых, жестких пустынных тварей. Марк все время бурчит себе под нос, не то укоряет себя, не то уговаривает, когнитивный диссонанс усмирить пытается. Зато Фрель прямо цветет этим диссонансом — сам с собой лается и доволен несказанно. За эти часы мы узнали столько интимных подробностей из жизни духов — хоть латиноамериканский сериал снимай. Временами голос самого Фреля пробивается из глубин воркотни Легбы и барона Каррефура, поет бодрые песенки, полные всяких «хэ-э-э-эйя-а-а-а» и «а-а-а-ао-о-оэ-э-э», улетающих прямиком в безнадежно синее небо. Туча, вызванная духом невезения, разрушителем планов, давно растаяла в раскаленном воздухе, за что Легба и ругает собрата своего Каррефура последними словами.

Я не слушаю их. Никого. Меня мучают вопросы, на которые ответит дорога. Когда закончится и сведет нос к носу с Синьорой Уия, с оседлавшей ее Помба Жирой, самым бесстыдным из всех бесстыдных духов. Я думаю о мужчинах.

О человеческих мужчинах, чей разум легко затуманить одним только обещанием блаженства, сокрытого между ног хорошенькой женщины. Хотя… у нас есть шанс. Марк слишком стар, а Фрель слишком гей, чтобы они могли хоть как-то отреагировать на междуножье Синьоры. А также — Гвиллион слишком каменный, Морк слишком водяной, не говоря уже о том, что нас с бабулей фиг соблазнишь. Мы скорее вырвем этой особе по имени «Дада»[45] обе ноги с корнем, чем станем что-то такое между ними искать. Мы слишком добродетельные чудовища, чтобы у сексуального чудовища был шанс нас обольстить.

Может, в таком случае мы неуязвимы для тайного, стыдного и неотразимого оружия Помба Жиры? Может, мы фыркнем ей в нос в ответ на все ее прельщения и потребуем сотрудничать по-хорошему с нами, с группой грубых асексуалов? Эти мысли меня успокаивают. Но что, если мысли мои — не что иное, как пустые самоуговоры? Не может же древний, опытный дух тупо предлагаться всем мимохожим-мимоезжим в надежде на вознаграждение, точно девица с обочины? Наверняка у нее припасена целая колода тузов в рукаве. И мы плывем точнехонько в расставленные сети, как последняя плотва.

— Ада, не мучай себя! — сопит мне в ухо Морк. — Это не то место, где можно заранее планировать события. Ты себя изведешь, а на деле окажется, что мы по уши не в дерьме, а…

— …в клубничном варенье! — обрываю его я. Морк смотрит на меня с недоумением. Я и сама в недоумении Далось мне это клубничное варенье! Откуда оно вообще взялось в моей голове? И почему всё никак не выветрится?

— Хоть бы и там, — не обидевшись на глупую шутку, продолжает Морк. — Сколько мы уже ошибались? Что ни сделаем — все наизнанку выворачивается. Планы, планы, внутри планов — другие планы, а внутри них — опять планы, и так без конца…