Отвернувшись от фармазона с трубкой, я обнаружил возле моего стола пухлую прозрачную особу в наколке на неряшливо взбитых волосах и в грязноватом переднике с оборками. Лицо у нее было изжелта-бледное, грубый макияж потек, украсив щеки готическими разводами, на губах застыла отсутствующая улыбка. Обратив взгляд в вечность, она зуммером взвыла: «Что заказывать буди-им? Первого ни-эт, горячего ни-эт, десерта ни-эт. Салати-и-ик? Есть „Свежесть России“, позавчерашни-ий…». Призрак советского общепита. Нормально. То, что нужно для города, населенного марионетками и полупризраками былого.

— Какой замечательный ресторан! — восхитился я. Привидение, покачиваясь в продымленном воздухе, недоверчиво покосилось в мою сторону. — Сюда, наверное, ходят исключительные люди. Духовные и гармоничные.

Ничего умнее «захода из Марьиной рощи» мне в голову не пришло. Но отчего-то казалось, что призраку общепита недостает общения. Живые обитатели этого города не очень-то стремились раскрыть передо мной душу — наверное, потому, что души ни у кого из них не было. Зато привидение хоть какое-то подобие души, а имеет. Вернее, имело. И скорее всего, подобию души не хватает задушевных бесед с клиентами.

Идея сработала.

— Наш ресторан — старейший в городе! — проинформировал меня трудоголический призрак. — Он возник в одно время с портом, а порт возник даже раньше города!

Все у них не как у людей, шиворот-навыворот. К чему приставали корабли, пока города не было? К дикому пляжу? И куда тащили свой товар? В дикие леса?

— Наши посетители — творческая и деловая элита, — вещала неупокоенная официантка. — Свадебные и юбилейные банкеты, званые обеды, поминальные трапезы, студенческие кутежи, тайные оргии, безобразные попойки, добросовестный ребяческий разврат — все согласно прейскуранту! Умеренные цены, постоянным кутилам скидка двадцать процентов на блюда и напитки, восемнадцать — на материальный ущерб, нанесенный в ходе мероприятия…

— Вот я и подумал, — оборвал я призрачно-рекламную акцию, — что здесь я встречу глубоко и полно осчастливленных людей. Я, видите ли, путешественник и философ. Ищу в разных странах донельзя счастливых людей и расспрашиваю их, как они дошли до жизни такой. Вы не могли бы мне кого-нибудь порекомендовать? — и я как мог заговорщицки подмигнул.

Официантка сосредоточенно почесала в прическе «репрессанс» огрызком карандаша.

— Очень ответственная миссия! — важно кивнула она, безвозвратно утеряв карандаш в недрах начеса. — Могу предложить вам побеседовать со счастливыми людьми прошлого — с Адептом Вегетарианства, с Тайным Обжорой и с Великим Сомелье. Они не так давно покинули сонм живых и их сведения могут оказаться полезны.

— Как бы мне найти этих достойных господ? — вкрадчиво спросил я, подвигая золотой в сторону официантки. Та, заметно напрягшись, уставилась на монету. Золотой оторвался от поверхности стола и, пьяно рыская, поплыл по воздуху к нагрудному кармашку привидения. Я терпеливо ждал.

— Я позову, — расправившись с монетой, заявило привидение. И пропало.

Через пятнадцать минут — срок, имеющий сакральный смысл для каждой официантки, — на моем столе возникла «Свежесть России», выглядевшая столь же привлекательно, как и троица подсевших за мой стол… консультантов. Обжора, как и предполагалось, был толст, Вегетарианец — худ, а Сомелье — высокомерен. И все они были очень, очень нетрезвыми. И помятыми. И унылыми. В общем, к сонму счастливых людей — или привидений — я бы их нипочем не причислил.

— Опять они кормят нашего благодетеля всякой гадостью! — возопил Адепт.

— Вы, господин хороший, заказали бы лучше гуся, — крякнул Обжора. — Местный гусь, хоть и обладает авторитарными замашками, а в соусе из грецких орехов вопиюще хорош! — и он почмокал губами.

— Вы что, трезвенник? — брезгливо поинтересовался Сомелье.

— Да я все ждал прибытия истинных знатоков! — начал оправдываться я. — Разве я сумею сделать все, как надо, без совета знающих… э-э-э… существ?

— Дадададада! — выпалил Обжора. — Сейчас мы за вас закажем, а вы пообещайте съесть и выпить все, что на столе! Сами-то мы не в силах уже, но с вашей помощью…

Гуся в соусе из грецких орехов, морковные оладьи с кремом из морошки и вино «Рассветный закат» я, очевидно, никогда не забуду. Потяжелев после трапезы килограмм на семь, я брел в никуда, ступая вразвалку, точно заправский моряк. Обходить кучи, воздвигавшиеся на моем пути, мне помогал автопилот. А весь прочий организм поддерживал разговор с троицей собутыльников… сотрапезников… собеседников!

— Или взять хоть Тупую Белку! Вот счастливица была так счастливица! Как ни выйдет замуж — так вдовеет через год! Три дома, бордель, музей изящных искусств, садик и пол-дока в порту за тридцать лет замужеств! — ярился Обжора.

— Тупая Белка… — непослушными губами повторил я.

— Ты Белочку никогда не понимал! — вздохнул Вегетарианец. — Я, когда помер, посмотрел, как она второй и третий раз замуж выходила. Без всякого на то удовольствия. Только чтобы капитальный ремонт нашего гнездышка провести, больше ни для чего. А потом у нее и расходы возросли, и детки… возросли…

— Ох, прости, — повинился Обжора. — Я и забыл, что ты у нее был первенький.

— А если главу гильдии виноделов спросить? — не в первый раз предлагал Сомелье. — Счастливей него человека нет! Я ему как сказал в свое время: ежели вы, сударь, этот понос больного поросенка, перекормленного жмыхом, за вино продавать изволите, то уж так и быть, берите меня в подельники! Всего за тридцать процентов дохода! И ведь сторговались на десяти — это ли не счастье? Для него, конечно.

— Да винодел-то повесился, ты хоть знаешь об этом? — грозно спросил Обжора. — Повесился, когда на иностранные вина пошлину понизили. Очень нервный человек был. Все дергался, что разорится. И даже не замечал, что его «Жмыховый срак» — самый популярный напиток у молодежи. Без конца рассказывал, как ему снится — продает он себя с аукциона, чтоб убытки покрыть, а никто не покупает. Вот ведь что с людьми воображение делает…

— А нет ли к-ког-го дух-ховного?.. — пролепетал я, теряя надежду обрести кандидата, одобренного всеми тремя экспертами.

— Отца Андриапея, что ли? — ужаснулся Вегетарианец. — Который потом расстригся и арт-хаусное кино снимать подался? Да ты с ума сошел, душа моя! Обойди каку, обойди. Он же импотент был, полнейший, а хуже всего то, что весь город про это знал. И все смеялись, когда он фильмы про платоническую любовь выпускал. Но сборы делал хорошие.

— Не-е, — замотал головой я, стараясь одновременно глядеть под ноги. — Мне не дух-хов-вн-ное л-лицо, м-мне дух-ховн-ную натур-ру. Такую… — я призадумался, свесил голову на грудь и даже, кажется, задремал. Проснулся от воздушного похлопывания по физиономии. — Чтоб без всяких видимых причин себя счастливой чувствовала и все бы на это удивлялись! — единым духом, наконец, выпалил я.

— Дурачок!!! — хором выпалили привидения и радостно оскалились.

— Па-а-апр-рашу без хамства! — взбурлил я.

— Да не ты! — снисходительно ухмыльнулся Обжора. — Наш, городской Дурачок.

— Он что, помешанный? — уныло спросил я. В мозгу, утомленном «Рассветным закатом» и эманациями гуся с оладьями, росла безнадега. Полоумное созданье не от мира сего, осмеянное горожанами, никак не сочеталось с образом здешнего создателя. Такой создал бы нечто иное — зеленые луга в ромашках-овечках или магазин «Детский мир», но никак не подобие приморской соцстраны, годной для туризма и шопинга.

— Он — великий человек! — поднял палец Сомелье. — Великий! В его голове — ответы на все вопросы! Он видел море с обоих берегов, а этим у нас никто похвастать не может.

— А почему Дурачок-то?

— Так это ж его любимое обращение! Он всех зовет дурачками. И знаешь, что? — Вегетарианец многозначительно выкатил глаза. Гусь тяжко повернулся в желудке. — Он всеконечно прав.