Герой и автор

Мы по-прежнему говорим о его смерти. Конечно, говорит в основном й.

— Что ж, событие это само собой разумеющееся и — приближающееся.

Я не соглашаюсь, но и не опровергаю его, как предписывают «правила хорошего тона». Это сразу разрушит характер наших бесед, их особый строй — без фальши.

Часто й говорит о смерти в связи с моей работой:

— Когда умру, вы легко напишете свою книгу. Мой портрет приобретет четкость, определенность. Все сразу встанет на свои места…

______________________

К истории наших отношений с й. Может быть, самое главное: я давно полюбил то, что он не сумел в себе осуществить.

_____________________

10 декабря 91 г. Несмотря на его приверженность христианству, й скучно размышлять о морали. И, наверное, это единственное, что разделяет нас. Очень четко й выразил свою мысль сегодня:

— Мне кажется, художник не думает о нравственном начале… его интересует только психология.

Я уточняю: если мы говорим о «пространстве» литературного произведения, это так. Но если речь о пространстве «живой жизни» — как обойтись без морали? Как не заблудиться без нее в сумерках одинокой дороги?

й молчит. Не сомневаюсь: он не согласен со мной.

_____________________

й не может отказаться от своей привычки изучать всех вокруг себя. Я, конечно, не исключение из правила.

Уклоняюсь, сопротивляюсь. Не хочу, чтобы мы отвлекались от нашей задачи. Она вовсе не одномоментна — не может ограничиться даже серией интервью.

Я не исключение из правила и в другом. й пытается — с самыми добрыми намерениями — «переделать» меня. Ему почему-то кажется: я ломаю свою жизнь. Причем ломаю резко, решительно. Он пробует понять: зачем? Хочет, наверное, чтобы я не повторил его ошибок. А главное — он не видит логики в моих решениях и поступках.

— Вы в Литве пять лет? — спрашивает й. — У ж е пять лет…

Он что-то мысленно взвешивает, сопоставляет:

— Сколько у вас вышло книг до переезда сюда? Четырнадцать? Для эссеиста и литературоведа — немало.

й продолжает свои расчеты. Видимо, ему легче размышлять обо мне, соизмеряя мой путь со своим. Между нами разница в возрасте — тридцать семь лет, я гожусь ему в сыновья, но й думает как раз не об этом… О чем же? О линии творческой судьбы — главной линии в жизни любого литератора. Куда выведет она меня? й умеет взглянуть на ситуацию с безжалостной ясностью:

— Вы были благополучным преподавателем вуза, много публиковались. И вдруг — бросили все. Россию! А ведь вы связаны с ней рождением, культурой, языком… Переезд в независимую Литву?.. Что ж, последнее, вроде бы, логично… Вы ведь написали повесть о Кристионасе Донелайтисе. Я читал ее, понял ваш замысел: не просто рассказать о жизни и трагедии гения — увидеть жизнь национального духа в течение столетий. Донелайтис привел вас в Литву. Но — дальше…Что дальше?

й недоумевает. Литератор не общается почти ни с кем из коллег. Перестает даже ходить в Союз писателей. Ради чего? Ради нескольких десятков еврейских судеб, записанных в эти годы на магнитную пленку? Соизмеримы ли жертвы? Впрочем, и тут, внутри новой моей жизни, й не видит логики. За пять лет — ни одной крупной публикации, хотя он знает: некоторые из взятых интервью сенсационны. Молчание…Что из него вырастет? «Конечно, я давно понял: вас интересуют не события, сколь бы сенсационны они ни были, — их психологическая подоплека. Прекрасно! Тем не менее жизнь проходит. Я на себе ощутил, как это бывает: в тех самых изданиях, где ты вчера печатался, уже мелькают новые имена, а тебя давно забыли, ты уже отстал от поезда…»

й чувствует загадку чужой жизни, видит ее излом, который может оказаться трагическим. «Любой неточный шаг и… Нужна воля! Нужно постоянно прислушиваться к пульсу судьбы».

______________________

Не раз слышу по телефону и такой его монолог:

— Что у вас нового?.. Ничего особенного? Вы не откровенны со мной! Впрочем, если вы даже скажете мне нечто, вы все равно будете не откровенны. Вы ответите формально. Нет, наверное, все правильно. Ведь вы живете еще во внешнем мире, а я уже в другом… (6 декабря 93 г.)

_____________________

Говорю ему почти все. Хотя, действительно, не сказал важное: пять лет назад я резко переменил свою жизнь не только потому, что эмигрировал в Литву, — я вернулся в иудаизм. Это не оговорка: вернулся. Считается, что каждый еврей с детства приобщен к иудаизму. Правда, иногда он сам не знает об этом.

Почему я промолчал? Отношение й к иудаизму мне хорошо известно, а неизбежные — постоянные — расспросы его увели бы нас слишком далеко. Конечно, я помню: мы с й уже давно не просто «герой» и «автор» — друзья. Тем не менее я хочу прежде всего оставаться его зеркалом.

Человек на пороге. Тетрадь третья

Знаки

2 апреля 95 г. Прошло уже два года с тех пор, как й сказал:

— Вы безошибочно почувствуете приближение моей смерти. Я, подобно многим умирающим, буду обманываться надеждой, но вы-то не ошибетесь!

й прав. Знаки смерти хорошо различимы в его глазах, голосе, движениях. Существует огромная литература о том, как читать подобные знаки — например, книги тибетских целителей. Но сейчас эти указания ни к чему. Путь й к смерти — точно или менее точно — отражен в моем дневнике.

_____________________

8 августа 95 г.

Прощаясь, каждый раз пытаюсь как бы вобрать, удержать в памяти его маленькую фигурку, острый взгляд из-под густых бровей… Да, я помню: это лицо старого актера, который так хорошо умеет менять выражение в зависимости от новой роли. И все же…

— Следующего раза может не быть, дорогой мой, — говорит й. Я различаю улыбку в его голосе. Но при этом вижу тоску в глазах.

Да, следующего раза может не быть! Придя через две-три недели, легко замечаю перемену в нем: похудел, как бы подсох весь, еще резче морщины. Меня переполняют жалость и нежность, которые стараюсь никак не выказать.

_____________________

Человек на пороге смерти. Это — прежде всего — особое состояние психики. Что-то заставляет й вновь и вновь напоминать себе сейчас старую истину, которая предельно точно выражена в еврейской книге «Поучения отцов» («Пиркей авот»):

«Рожденным предстоит умереть, умершим — воскреснуть, а живым — предстать перед судом».

Свет на морских волнах

21 сентября 94 г. Из разговора по телефону.

«Что я делаю? Сижу в кухне и решаю: взять с полки книгу Моше Лейба Гальперна или нет? Я взвешиваю свои силы и — думаю о Гальперне. Он родился недалеко от Львова, учился живописи в Вене, жил в США. Часто зарабатывал свой кусок хлеба тяжким трудом. Скитался. Много пил. Довольно рано умер. Чем-то его стихи и судьба напоминают мне Сергея Есенина. Был он едва ли не гениален. И, мне кажется, теперь почти забыт.

Я вспоминаю такие строки Гальперна: «Если вам поэт Моше Лейб скажет, что утром, около десяти, он увидел свет на морских волнах, вы поверите Моше Лейбу? Конечно же, нет…»

А дальше… Дальше поэт говорит о том, что смерть тянет его в море. Кругом толпа, но никто ничего не замечает. Чем заканчивается стихотворение? Уже не помню. Но… не могу решиться взять книгу с полки».

_____________________

Конечно, й волнует образ смерти. Как придет она? Будет тяжелой или легкой?

— Знаете, так уж полчаса: закрою глаза и — сам вижу этот колеблющийся, едва заметный, притягивающий меня свет на морских волнах.