______________________

…Почему отправлено письмо? Это ответ на телефонный звонок. Ответ Хане — женщине, которая когда-то одолжила й пишущую машинку с еврейским шрифтом.

2 августа 1977 года. й все еще работает над пьесой «Синдром молчания».

_____________________

«…По правде говоря, Ваш телефонный звонок меня взбудоражил.

В тот день я обедал в кафе. После обеда, как обычно, остался поболтать с друзьями. Рассказывали анекдоты, обсуждали, но опять не обсудили важные мировые проблемы. Внезапно почувствовал: я должен подняться, бежать домой.

Почему? Дома не было никаких дел. Никто меня не ждал. Но я услышал зов — Ваш зов.

Только успел открыть входную дверь, как раздался звонок. Вы скажете: мистика! Назовите это как хотите, Хана. Подобное случалось со мной много раз. Прямо-таки необъяснимые вещи! И то, что я Вам сейчас расскажу, — тоже… Но — все по порядку.

Вы, видимо, заметили: я уехал из Москвы в приподнятом, едва ли не в праздничном настроении. На сердце у меня было светло. Я не сомневался: единственное препятствие для реализации задуманной работы преодолено! Сейчас, рассуждал я, когда Добрый ангел доверил мне чудесный ящик с еврейскими буквочками, я должен только поставить его на письменный стол, оторваться от людей и в течение нескольких месяцев перенести на бумагу то, что во мне кипит.

Почему так думал? В голове и сердце моя пьеса была готова. Сюжет, конфликт, характеры разработаны во всех подробностях. Я видел уже целые сцены, слышал голоса… А длительный опыт убедил меня: главное — это выносить пьесу, дать ей созреть.

Увы, мой энтузиазм вскоре начал гаснуть. Я работал все тяжелее, медленнее. Сначала не хотел себе в этом признаться, не хотел допустить: я похож на лошадь, которая тянет свой воз на гору из последних сил… Однако прошла неделя, другая — я не написал ни слова.

Я стал искать причины. Теперь понимаю: это были не причины, а отговорки. Я обманывал сам себя, винил во всем внешние обстоятельства.

Так продолжалось долго. Однажды, уложив чемодан, я сбежал в Бирштонас — маленький курортный городок, окруженный лесами. Здесь снял комнату с видом на Неман и — опять за работу. Наконец, написал несколько сцен, однако по-прежнему был в унынии.

Сердечный друг мой, Хана, то, что я доверяю Вам теперь, не знает никто — никто из моей семьи и моих друзей. Что произошло со мной? На первый взгляд, ничего. Я вернулся из Бирштонаса, снова часами не выхожу из своего кабинета. И мои домочадцы уверены: слава Богу, папа опять — несмотря на свой возраст — работает прилежно и методично. Они, как и все вокруг, не знают: я переживаю сейчас самый тяжелый период своей творческой жизни — глубокий духовный кризис.

Признаюсь Вам, милая Хана: на душе у меня темно. Я в отчаянии. Но хуже всего то, что никак не могу разобраться в сути своих переживаний. Почему меня так пугает мое теперешнее молчание? Это ведь обычное явление — рано или поздно его переживают все писатели. У меня тоже было немало пауз. Они огорчали, раздражали, но не раскалывали, как сейчас, мою душу. Всегда была надежда: это скоро кончится. Никогда не было ужасного подозрения: все пропало, я исчерпал полностью свой духовный источник. Однако именно такие мысли мучают меня сейчас. Написав сцену, перечитываю ее и хватаюсь за голову. Все происходит словно в тумане. Люди говорят деревянными голосами, их реплики мертвы, сами они будто завернуты в вату. Впрочем, вспоминаю: и такие ощущения бывали у меня раньше; но тогда мне самому не было ясно до конца, что же хочу изобразить. Теперь наоборот: мне ясно все. И мое «тесто», вроде бы, имеет вкус, запах. Но хлеб все-таки получается сырым, не выпеченным. Почему?

Я прихожу к единственному выводу: дерзнул затронуть слишком масштабную тему! Я слаб для того, чтобы поднять ее. Мой интеллект беден. Короче, я забрался не в свой огород. Милая Хана, все это означает одно: мне не хватает таланта. Да, да! А тот факт, что пишу уже сорок лет и меня печатают, свидетельствует о другом: моих способностей хватает лишь для маленьких тем, плоских проблем. Но как только я замахиваюсь на что-то более глубокое, большое… Эх!

И еще. Во всех до сих пор написанных мной пьесах были люди и события, которые я наблюдал со стороны. Пусть даже интересные мне, они дышали и существовали вне меня. Здесь же я дерзнул изобразить самого себя, описать свои личные переживания как человека и еврея. Скорее всего, я испугался, растерялся.

Боже мой, неужели все это так? Вот я и докопался до причины кризиса. Или я ошибаюсь?

Моя дорогая Хана, я ничего не знаю точно. Знаю лишь: чуть-чуть облегчил сейчас свою душу. Ведь я одинок. В своем творчестве я ужасно одинок. Может быть, острее всего ощущаю это теперь, когда не в состоянии работать. Я должен поблагодарить Вас, мой Добрый ангел: Вы дали мне возможность на мгновение убежать от моего проклятого одиночества. Я благодарю Вас, Хана, и прошу прощения за то, что до сих пор не писал Вам. Теперь, я надеюсь, Вы поняли причину моего молчания. Будьте спокойны: Ваша волшебная коробочка стоит у меня на письменном столе и ждет. Ее еврейские буквочки-жемчужинки подмигивают мне, зовут… Может быть?

Может быть, придет счастливый час, когда они начнут танцевать свой танец. Хана, если Вы верите, что есть Бог на небе, божественная сила в нас и вокруг нас, то попросите, чтобы Он дал мне здоровья и терпенья.

Благодарный Вам Янкель Йосаде».

-----------

В сущности, к этим строкам нет нужды ничего добавлять. Разве что одно: в конце концов кризис разрешился — й снова обрел голос.

Он стал писать по-литовски. А идиш? Язык, как и человек, иногда не прощает отступничества.

…Перед захлопнутой дверью

8 августа 92 г.

Многие евреи его не любят.

Многие литовцы его хвалят.

И те, и другие слишком плохо его знают.

й понимает: его заставляют играть чуждую ему роль:

— Одни хотят, чтобы я произносил обвинительные речи, другие — оправдательные. А я, как вы знаете, вообще ненавижу речи. Сколько их произнес за всю жизнь — две, три?

_____________________

По сути ему интересна не проблема «евреи и литовцы», о которой мы говорим часто, но таинственная, запутанная жизнь национального сознания. Любого. Еврейского, литовского, русского, польского…

При советской власти об этом молчали. «Вопрос, на который в нашем доме наложено табу», — говорит Леокадия, героиня пьесы й «Захлопнутые двери». А сам автор добавляет — в нашей беседе: «Глупо измерять силу национального чувства. Но вот направить ее можно… Когда-то это гениально сделали основоположники сионизма, сравнительно недавно — создатели «Саюдиса». Их опыт еще по-настоящему не осмыслен в Литве.»

_____________________

6 июня 95 г. Я перечитал пьесу, над которой й работал пять лет (с 81-го по 84-й). Вошел в подзабытую уже атмосферу долго сдерживаемой, сдавленной, точнее — подавляемой национальной стихии. Говорю й:

— Похоже на атмосферу парового котла: вот-вот взорвется.

— Так ведь взрыв и произошел. В результате исчезла огромная страна. СССР.

Задача й тем более сложна, что он рассматривает национальный конфликт внутри одной семьи. Отец. Мать. Дочь. Сын. Что мешает им жить? Ложно понятый интернационализм.

______________________

Когда национальное чувство загнано в подполье, оно и впрямь деформируется. Директору завода Витаутасу Марукасу кажется: он придавлен «тайной», о которой не подозревает никто. Даже самому себе он долго не решается признаться:

«Свой национализм я впитал с молоком матери… Это нехорошее слово, оно режет слух, но, в сущности, оно означает… любовь к земле, на которой я живу: к деревьям, к траве, которая растет на ней. Для меня они самые красивые… Я хочу обманывать себя… И я обманываю себя… Как я обманываю себя, что мы, литовцы, более трудолюбивые и более способные, и лучше других… Хотя знаю: в моем народе много лентяев и негодяев».