В дороге вдруг догоняет нас на "виллисе" офицер из штаба и говорит, что был звонок из Москвы, от Иванова. В то время были в ходу фронтовые псевдонимы, и у Сталина был псевдоним "Иванов". "Иванов приказал позвонить ему по телефону ВЧ из ближайшего пункта". Нам было ближе всего проехать в штаб к Чибисову. Я понял, что Сталин, видимо, прочел мою шифровку и хочет уточнить для себя наши разногласия, поэтому считал своим долгом предупредить командующего фронтом, чтобы он не был застигнут врасплох, и сказал ему: "Николай Федорович, думаю, что Сталин будет спрашивать вот по такому-то вопросу. Я сообщил Сталину мнение командующего армией Трофименко и хочу предупредить, чтобы вы подготовились, продумали ответы на вопросы, которые он поставит". И опять сказал, что я и сейчас считаю, что надо принять предложение Трофименко и вернуться к нашему старому варианту. Он умолк, обдумывая дело. Видимо, волновался. Безусловно, моя позиция вызывала его недовольство, но я вынужден был пойти на это. У меня сложились добрые, дружеские отношения с командующим войсками. Но ведь шла война. Нельзя в угоду тому, чтобы не нарушить дружеских отношений, пренебрегать опасностью, что мы больше затратим сил и больше прольем крови. Я считал, что нет иного выбора.

Приехали мы к Чибисову в штаб и по телефону вызвали Москву. Сталин ответил. Не помню, меня ли он раньше подозвал к телефону или сразу командующего войсками. Стою рядом, а Ватутин говорит: "Я считаю, что если мы опять переменим направление удара, то не сможем уложиться в сроки, которые определены для наступления. Прошу оставить второе направление, тогда мы обеспечим начало операции в определенный срок". Сталин сказал, чтобы тот передал трубку мне, и говорит: "Вы слышали?". Отвечаю: "Слышал, но считаю, что это не совсем точно. И начал доказывать, что арткорпус сейчас на марше, и если мы немедленно примем решение вернуться на старое направление, то там места уже определены для орудий, потому что заранее была проведена разведка командиром корпуса, а проехать туда даже ближе. Думаю, что никакого нарушения сроков не произойдет. Сталин: "Я поддерживаю вас. Если надо будет продлить срок, считаю, что можно продлить". Отвечаю: "Лучше всего мы сейчас поговорим с Трофименко, а потом мы еще раз Вам скажем, каково его мнение". - "Ну, хорошо". Мы тут же вызвали Трофименко по телефону. С ним разговаривал Ватутин. Тот сказал, что укладывается в те же сроки, никакого дополнительного времени ему не нужно. Потом взял трубку я, и Трофименко повторил мне то же самое. Мы опять позвонили Сталину. По-моему, с ним говорил я: "Вот, поговорили с Трофименко, он не просит удлинения сроков, готов проводить операцию в те сроки, которые намечены, и абсолютно уверен в успехе операции". Сталин: "Я согласен, я за ваш вариант".

Но это не мой вариант, это вариант штаба фронта, который был утвержден Генеральным штабом и, следовательно, Сталиным. Я передал трубку командующему войсками, и Сталин сказал, что поддерживает вариант Хрущева. На этом разговор кончился. С обстановкой в 38-й армии мы уже разобрались. Мы приехали к Чибисову, чтобы его послушать, потому что следующей операцией, после наступления Трофименко, была намечена операция 38-й армии. У нас она не была еще разработана, и мы послушали командующего, с тем чтобы он высказал свое мнение, как считает возможным организовать удар прямо на запад. Тут мы, как говорится, лицом повернулись уже к Днепру, к Киеву. Послушали мы его и вернулись к себе. По дороге заехали к Трофименко и сказали, что удовлетворяем его просьбу, изменяем свой приказ и что удар будет наноситься на направлении, которое было определено первым. Тот буквально просиял и начал нас заверять, что операция будет проведена успешно. Мне понравилось, что человек заботится о том, чтобы провести операцию с меньшими затратами. Продолжалась подготовка, срок вплотную приблизился к намеченному началу наступления. В это время опять к нам приехал Жуков. Он уже знал, что мы изменили направление удара. Я сказал Жукову: "Вы тогда ткнули пальцем в карту и, видимо, не разобрались, а вот командующий армией критически отнесся к этому решению.

Мы еще раз изучили обстановку и убедились, что направление, которое было раньше избрано для наступления, лучше. Поэтому мы изменили решение, принятое в ваш прошлый приезд. Командующий армией настаивал, чтобы вернуться к первому варианту решения, мы так и сделали, и нам это утвердили". Я был обрадован, что он без всякого ложного самолюбия, спокойно, даже с какой-то веселостью согласился: "Видимо, лучше так. Раз Трофименко говорит, то, видимо, так лучше". Решили мы с Жуковым поехать к Трофименко. Трофименко уже подготовился к наступлению. Было подтянуто все, что нужно, для начала боевых действий. Когда мы приехали, то увидели, что на позициях стояли даже "катюши". Это, так сказать, готовность ? 1. Там произошел такой инцидент. Мы подъехали поближе к переднему краю, чтобы не попасть под навесный обстрел противника, и Жуков в своей резкой манере отрывисто спросил офицера, сопровождавшего нас: "Куда нам тут ехать?". Тот ответил: "Вон, на горочку". Мы подъехали. Стоят "катюши". Они стреляют на довольно близкое расстояние, так что мы подлезли очень близко к противнику и на "виллисе" выскочили на горку. Как только выскочили, сейчас же противник накрыл нас минометным огнем, но никто не пострадал. Мы выбрались из "виллиса", а тут лежал ход сообщения, и мы нырнули в него. Жуков очень ругал этого офицера: "Что же ты нас подставил под минометный огонь? Ты что, испытания проводишь?". Офицер должен был предупредить нас, что если мы поднимемся на горку, то противник нас увидит и, конечно, не простит нам такой дерзости, а хотя бы попугает нас минометным огнем. Прошли мы по ходу сообщения на командный пункт, тоже на горочке, а еще там были накаты, и то, и се. Он выглядел как пуп на животе и, видимо, со стороны противника хорошо проглядывался. Но оборудован был хорошо, имелась оптика для наблюдения, очень хорошо был виден передний край и низина, которую нам надо было преодолеть танками.

Докладывал Трофименко, полностью уверенный, что готов наступать. Наступление действительно протекало хорошо. После артиллерийской подготовки наши войска пошли в атаку на противника. Это с командного пункта все было видно, потому что командный пункт был расположен для обозрения поля боя идеально. Но возникла заминка станковым корпусом Полубоярова. Ко мне обратился Трофименко: "Танкам пора идти в прорыв, чтобы развивать успех пехоты, а они медлят". Мы приказали командиру корпуса, который находился тут же, с нами, чтобы танки двинулись вперед. Но они не двигаются. Я опять к нему: "Что же вы?". Он: "Там болото. Надо его укрепить, иначе танки не пройдут". Одним словом, тянет дело. Я ему: "Вы примите меры поскорее. Потеряем время, и противник что-то сможет сделать, подтянет в район прорыва какие-то силы, а если у него есть танки, то и танки сюда бросит. Надо воспользоваться успехом, который создан сейчас пехотой". Меня его задержка тогда очень рассердила. Потом я упрекал этого генерала: "Вы бережете танки, но не бережете солдатскую кровь. Хотите, чтобы пехота расширила прорыв и обеспечила лучшие условия для продвижения танков". Действительно, ни один танк там не застрял. Трофименко был прав, когда говорил, что это болото проходимо для танков. Полубояров, видимо, этот случай очень переживал. Он вообще-то человек добросовестный. Помню, уже после войны он приехал ко мне в Киев с тем, чтобы еще раз объясниться; говорил, что хочет, чтобы его правильно поняли: имелись такие-то и такие-то препятствия, которые он должен был преодолеть, чтобы пустить танковый корпус в прорыв, осуществленный пехотой.

Но у меня сложилось впечатление, что он жалел танки. И я ему сказал: "Дело прошлое, война кончилась, противник разбит. Ваши танки хорошо действовали, когда пошли в бой, но я считаю, что вы замедлили ввод танкового корпуса в прорыв, который был образован пехотой. Впрочем, победителей не судят" (ходячая фраза у военных)[216]. Успех был достигнут. Наши армии наступали и развивали успех дальше. Конкретных же воспоминаний о действиях 27-й армии у меня не отложилось в памяти. 38-я армия двинулась в наступление последней. Шли упорные бои, но мы продвигались вперед, выровняли линию фронта и разогнули часть дуги, которая с юга нависала над нами. Фронт развернулся теперь прямо на запад по всей своей линии. То же самое сделал Рокоссовский: он развернул правую сторону дуги, тоже выровнял фронт и повернул на запад. Когда мы готовились к наступлению, я ездил к нему в штаб и беседовал с ним. Я не в первый раз встречался с ним. Мы встречались еще тогда, когда он командовал войсками Донского фронта. Встретиться с Рокоссовским всегда было приятно. Он был хорош как командующий и как умный человек. Двинулись мы на запад. К нам поступила еще одна армия, 4-я Гвардейская. Командовал ею генерал Кулик[217]. Его понизили в звании в первый же год войны, лишив маршальского звания. Не помню, в каком генеральском звании он тогда был у нас: не то генерал-майор, не то генерал-лейтенант. Членом Военною совета у него был Шепилов[218]. Армия же - Гвардейская, как говорится, одета и обута с иголочки, а вооружена всем, чем мы могли в то время вооружить ее. Мы, конечно, были рады, что получили такую армию, но ни я, ни Ватутин не обманывали себя. Ее командующий не внушал нам ни доверия, ни уважения. Я был знаком с ним раньше, знал его плохой характер, и мне просто было жаль этой армии. Такая замечательная армия, а вот командующим был назначен Кулик.