Ломас наклонился и коснулся губами лба девушки. Та открыла глаза и близоруко прищурилась. Он вытянул очки из-под охранявшей их лапы Лабрадора и водрузил на нос Лэкси.

— Привет! — произнес он.

— Хэлло! — ответила девушка, пытаясь приподняться. — Который час?

— Прости, что так задержался. У нас в театре случилась неприятность: в первом акте кто-то швырнул дымовую шашку. Нужно было проветрить зал, и Чанг потребовала играть все с самого начала. И хотя мы тараторили вдвое быстрее, чем обычно, спектакль кончился очень поздно.

— Кто это сделал? Дети?

— Конечно, в зале было полно школьников. Но кто-то поработал с пульверизатором еще и в фойе. Мерзкая нацистская пачкотня, большей частью — о Чанг. Так что вряд ли это проделки детей. Я позвонил бы тебе, но боялся потревожить Кичи. Как она?

Лэкси поднялась с софы, вызвав протестующие вопли кошек, и направилась к стенному шкафчику, где хранились вина. По заведенным мисс Кич правилам там стояли шотландский виски и вишневый ликер.

— Не знаю, что сказать, — ответила девушка, наливая виски. — Она производит впечатление еще довольно крепкой, но перед сном вдруг начала бормотать что-то бессвязное.

— О чем?

— Разобрать было трудно, — ответила Лэкси уклончиво, протягивая Роду стакан. — Может, подействовало лекарство, которое ей дал доктор? Миссис Брукс оставила записку: утром придет сиделка.

— Слава Богу, — устало выговорил Ломас. — Надеюсь, она не проснется среди ночи? — Он отхлебнул виски и испытующе глянул на девушку. — Между прочим, ты не смогла бы остаться здесь?

— Чтобы ухаживать за мисс Кич? Ты это хотел сказать?

— Да. У меня абсолютно благородные мотивы, — заверил он ее. — Мне просто хочется поболтать с тобой.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему ты называешь свои мотивы благородными? — Как обычно, вопрос Лэкси прозвучал прямо и безыскусно, в нем не было и намека на иронию.

Ломас задумался, затем усмехнулся.

— Я сказал так на всякий случай. Если потом моя физическая немощь или твоя моральная стойкость нам помешают, смогу заявить, что ничего иного у меня и в мыслях не было. Ну, что скажешь, Лэкси? Серьезно, назови свои условия. Ты можешь позвонить в Олд-Милл?

— Уже позвонила. Ради мисс Кич, а не ради тебя.

— Прекрасно! Где ты будешь спать?

Лэкси посмотрела на него долгим взглядом.

— Где угодно, — ответила она, — лишь бы там не было кошек и собак.

— Я знаю одно такое место.

Смысл того, что сказал Ломас, был вполне очевиден, хотя намерения у него были совсем иные. Им просто нужно было многое обсудить и выяснить. Никакого интереса это анемичное, худенькое, почти детское тело у него не вызывало. Он не мог, да и не хотел представить, как это может произойти, как воспримет Лэкси его мужскую настойчивость и силу. Но отступать было уже поздно — предложение сделано и принято. Род вышел вслед за ней из комнаты и поднялся по лестнице наверх, задержавшись на мгновение у двери в комнату Кич в надежде услышать спасительный звук колокольчика. Но из-за двери доносился лишь негромкий храп мирно спящего человека.

К счастью, в ту ночь мисс Кич спала довольно крепко, иначе бы ей потребовались большие усилия и очень большой колокольчик, чтобы привлечь внимание ее мнимых сиделок.

— Клянусь Господом Богом, мне это понравилось! — воскликнул Ломас.

— К чему эти преувеличенные восторги? — спросила Лэкси.

— Прости! Мне казалось… я хотел сказать…

— Попробуй сказать правду.

— Что ж, если честно, я думал, что спать с тобой — все равно, что спать с мальчиком, — признался Ломас, обвиваясь руками и ногами вокруг се маленького тела, словно иллюстрируя свои слова.

— И это было именно так?

— Если это так, я сейчас же перехожу на мальчиков, — засмеялся Род. — Кроме того…

— Что еще?

— Я думал, что у тебя это впервые.

— Ты почти угадал: это был третий раз.

— Ты так точна…

— В первый раз это произошло, когда я училась в школе. Все говорили об этом, и я знала некоторых девочек, у которых это действительно уже было. Тогда я решила, что мне тоже следует узнать, что это такое.

— Боже мой! Я слышал о людях с пытливым умом, но не до такой же степени! Ну и как?

— Мне было больно. Холодно. Неудобно. Тот парень сказал, что он это делал и раньше, но я не уверена, что он говорил правду. А потом, это происходило на краю спортивной площадки, и шел дождь…

— Но ты все равно попробовала снова?

— Да. Все говорили, что в первый раз всегда бывает больно и только во второй раз это начинает нравиться.

— Они были правы?

— Да, во второй раз было уже лучше, — согласилась Лэкси, — но недостаточно для того, чтобы я вошла во вкус.

— А что скажешь о третьем разе?

— Я бы не спешила с выводами. Возможно, после четвертого раза я могла бы ответить.

— Тебе не придется долго ждать. Лэкси, скажи…

— Да?

Род прекрасно осознавал, что собирался спросить у нее, и догадывался, что она тоже это знает. Но нельзя было задавать вопросов, на которые он сам еще не знал, как ответить. Кроме того, в его жизни было такое, во что — он вдруг это отчетливо понял — ему не хотелось впутывать эту девушку.

— Лэкси, ты любишь своих родителей? — неожиданно для себя спросил Род.

Этот вопрос застал ее врасплох. Она повторила слово «любишь» так, будто отыскивала в нем новый смысл.

— Да, я говорю именно о любви. Другие чувства — благодарность, послушание, зависимость и так далее — все это не имеет значения, это можно испытывать к кому угодно. Но родители нуждаются в любви больше, чем все остальные, ты никогда не думала об этом?

— «Они трахают тебя, твои отец и мать! Они, может, и не хотят этого, но делают», — сказала девушка.

— Бог мой!

— Это слова Ларкина.

— Я знаю.

— Но ты удивился. Чему? Тому, что я читала Ларкина, или тому, что произнесла слово «трахают»?

— Извини, старая привычка! Не могу сразу бросить опекать тебя только потому, что один раз неплохо с тобой переспал.

— Ну, может, после второго раза у тебя это и получится? Но в том, что ты сказал о родителях, есть доля правды. Я никогда не слыхала о Ларкине, пока какой-то мальчишка в четвертом классе не нашел это стихотворение, где было слово «трахать». Было так странно — я могла слышать его в любое время на спортплощадке или даже в нашем баре. Но увидеть его напечатанным в поэтическом сборнике! Для меня это был шок. Особенно когда Ларкин говорит такие вещи о моих родителях.

— Вовсе не о твоих. Это лишь обобщение.

— Не может существовать такой вещи, как обобщение, когда тебе уже четырнадцать, а у тебя только что начались менструации. Когда у большинства девочек в твоем классе и даже у твоей младшей сестры они начались гораздо раньше. Я делала вид, что у меня все в порядке, чтобы не отличаться от них. Хотела узнать у мамы, в чем дело, но она сказала, что я должна быть благодарна за это природе, и велела мне не приставать к ней. Нет, все, что говорилось, делалось или писалось, имело прямое отношение ко мне! Землетрясения в Китае — они тоже относились ко мне!.. А ты? Ты любишь свою мать?

— Старую Виндибэнкс? — рассмеялся Ломас. — Да, думаю, что люблю. У нас всегда были искусственные отношения в лучшем смысле этого слова. Что-то вроде утонченной уловки с обеих сторон. Не далее как три года назад я считался подающим надежды юношей из хорошей семьи. Потом отец умер, и вскоре я стал обычным актером без ролей. Должен сказать, матушка быстро переписала сценарий. Теперь у нас идеальные отношения двух компаньонов: я не напоминаю ей, что она достаточно взрослая, чтобы быть мне матерью, а она не напоминает мне, что я достаточно взрослый, чтобы самому зарабатывать на жизнь. По крайней мере, она не делает этого слишком часто.

— Но ты же зарабатываешь себе на жизнь.

— Точнее — на выживание. Чанг поступила верно, взяв меня на две роли. И ты сейчас лежишь в постели не с храбрым и остроумным Меркуцио, а с Аптекарем. «Кто зовет меня так громко?», а Ромео отвечает: «Подойди сюда, старик, я вижу, что ты беден».