Школа дзэн глазами европейца

Каким бы таинственным, невероятным, неизъяснимым ни был мистический опыт, которого следует достичь, путь к нему таким быть не должен. Он должен стать доступным для каждого, у кого добрая воля (пусть даже он пройдет только часть этого пути, в зависимости от того, что суждено судьбой). В дзэн царит вызывающая доверие целесообразность. Неудивительно, что по той же самой причине, по которой путь схематически и тематически разбит на отдельные этапы, изучение и усвоение этих этапов доведено до автоматизма. Существует настоящая муштра, которую можно принять за бездуховность. Все должно свершаться с безусловной обязательностью.

Европеец сначала болезненно воспринимает то обстоятельство, что (как ему кажется) во время обучения учители в Восточной Азии не обращают внимания на личные особенности учеников. Они не признают специфических форм развития и индивидуальных результатов этого развития, подавляют их, отторгают как достойные презрения, стригут всех под одну гребенку.

Пытаясь в этом разобраться, обычно приходят к выводу, что Дальний Восток слишком обезличен. На самом деле все наоборот: мастерам прекрасно известно о глубоких индивидуальных различиях, но они также знают (и в этом они тоже отличаются от европейцев), где именно, в какой области мистики позволительно проявляться личным особенностям, где их можно не только терпеть, но и признавать за ними право на существование. В любом случае не на пути к цели мистического опыта, потому что он, наоборот, связан с отрицанием индивидуального и личного, которое следует обезвредить и сделать бессильным, чтобы раздвинуть границы и создать полную «пустоту», где нет места для личного. К тому же с точки зрения высшего сомнительно, что полученное от природы своеобразие имеет свой личный ранг и ценность. Мастера это отрицают, и, как мне кажется, совершенно справедливо. Возможно, все то выпирающее и острое, чем мы так гордимся, как раз безлично. Учителям удается осуществить кажущуюся бездуховной муштру благодаря удивительному опыту (они ведь прошли тот же самый путь), использующему сокровища, накопленные за столетия. С этой точки зрения великие мастера достигают поразительных, невероятных результатов. Ученик, который ставил под сомнение их способность видеть его душу до самых темных ее уголков, скоро узнает, что он напрасно оказывал сопротивление (сознательно или инстинктивно). Хотя уроженец Восточной Азии редко попадает в такое положение. Безграничное почитание учителя у него, если можно так выразиться, в крови: это часть древней восточноазиатской традиции. Потому что мастер отдает ему лучшее, которое становится лучшим и в ученике, самым ценным с точки зрения духовности. И меньше всего это касается мыслей и идей — от этого можно освободиться, забыв про их предыдущего носителя. Это объясняется лишь полнотой духовных сил, которая есть только у того, кто обрел опыт, — а следовательно, не без посторонней помощи.

Если ученику удается накопить собственный опыт, то благодарить за это он должен исключительно своего учителя, а для него судьба ученика имеет такое же значение и ценность, как своя собственная. От слепой веры в свое искусство учитель не откупается красивыми речами, он приносит себя в жертву своей святой обязанности. У него всегда есть (и это следует подчеркнуть особо) время для ученика.

Ученик полностью на него полагается, верит в него с юношеским пылом, готов поручиться за каждое его слово, отдает себя в его распоряжение, не ставя никаких условий. Мастер знает и чувствует, что не к нему самому должны относиться благодарность, почтение, доверие и любовь ученика, потому что его полнота сил исходит не от него и не из того, во что он превратился благодаря усердию, а из unio. И поэтому ничего о себе не мнит. Но и не запрещает, а принимает с тонкой улыбкой, потому что ученик, пока зависит от духовного руководства мастера, еще не имеет ничего, что мог бы искренне отнести на свой счет, он еще только ищет. (А когда будет иметь, то его отношение будет уже не верой, а знанием!) Но даже если ученик и не дошел до конца, благодарность и почтение остаются (вера становится беспредметной) на всю жизнь.

Мастер может потребовать все что угодно — ученик это сделает. Не из-за внешнего, превращенного в шоу рвения карьериста (такие очень быстро покидают школу), а в духовном порыве. Чтобы это понять, нужно слышать, как ученики между собой говорят о мастере: со своего рода священной робостью. Потому что мастер для них пример и изначальный образ, и как раз в этом смысле чрезвычайно острые и чувствительные глаза учеников не могут обнаружить в нем ни единого изъяна, хотя они направлены на него днем и ночью. А если бы это было не так, для ученика рухнул бы мир. А учитель, если бы совершил хотя бы крошечную ошибку, добровольно покинул бы свой высокий пост и отказался бы заниматься наставничеством. Потому что на долгом и трудном пути препоны, разочарования и неудачи встречаются так часто, что ученик, если бы не мог слепо верить учителю и не находил бы постоянных подтверждений своей вере, просто не выдержал бы. Ученика поддерживает лишь эта вера; убежденность не в том, что он достигнет цели, а в том, что учитель ведет его правильно — как бы далеко ему ни суждено было пройти. А если ему придется прервать путь, не добравшись до цели (он знает, что может случиться и так, — об этом знают многие, практически все), то даже отрезок этого пути достоин того, чтобы потратить на него всю свою жизнь. У ученика нет непосредственной веры в цель — она далека и пока еще недейственна, — а вот учитель очень даже действенен; таким образом, вера в учителя — это опосредованная вера в цель.

Если взять все вместе: схематизированность пути, механистичность занятий, отношения учителя и ученика, то становится понятно, почему на Дальнем Востоке мистика с самого начала попала в «школы»; почему появилась возможность не отдавать на откуп случаю ни путь, ни опыт истины, ни жизнь посвященного, а заниматься планомерным воспитанием и воздействием. Обучения мистицизму и подобных школ никогда не было на Западе — даже в виде слепой попытки. За исключением эпох господства мистицизма, там ждут, пока мистический мастер не спустится с неба, чтобы, подобно метеору, исчезнуть, на мгновение осветив всё вокруг. Оставленные им знаки, возможно, долго будут изучать и почитать, и таким образом он окажет определенное влияние на маленькую общину своих приверженцев, но в течение долгого времени эта община сможет цепляться только за то, что он пробудил; каждый возьмет плывущее ему в руки, и в конце концов община расколется, по-разному толкуя его слова. Он зажег сердца, но они не продолжают гореть, потому что не были направлены на путь, дающий такое количество материала, чтобы обеспечить постоянное пламя.

Возможно, если бы европеец столкнулся с предпосылками дзэн-буддизма, ему пришлось бы переучиваться и он увидел бы «теоретические» проблемы, например привязанность человека к своему «я». Как обстоит дело с этим?

Привязанность человека к своему «я»

Привязанность к своему «я», без сомнения, является непременным элементом сущности человека, как, скажем, крылья у птицы. В этом смысле все совершенно нормально. Но тем не менее постепенное изменение человека начинается как раз с нее и через нее. Когда человек учится отделять себя от всего, что не относится к его самости, напряжение между «я» и «не-я» воспринимается как противопоставление. Противопоставление себя всему сущему как объективной данности приводит (чем осознаннее это происходит, тем все в большей степени) к тому, что «я» оказывается вне пребывающего «напротив». Для мышления эта ситуация совершенно нормальна. Это даже своеобразный мостик к возможности расширять собственные горизонты, видеть многообразие бытия вплоть до почти незаметных отдельных элементов, соответствовать этому многообразию и все же не утратить целостности восприятия. Таким образом, человеческая индивидуальность может и уплотняться, и безгранично расширяться.

Но это состояние переходит на все особенности поведения, в том числе и на те, где «я» должно не застревать «напротив», а раствориться и полностью исчезнуть в «не-я». Нельзя отрицать, что европеец иногда тоже служит своему делу, не думая