— И теперь у меня в кармане нет ни гроша. Последнюю крону я отдал носильщику.

Янко чуть не плакал. Лицо его приняло жалобное выражение. Однако пил и ел он с большим аппетитом.

Жак взглянул на него и не в состоянии был удержаться от смеха.

— За твое здоровье, Янко! — воскликнул он. — Хоть ты вернулся и без денег, но всё-таки здоровым и бодрым. Хуже было бы, если б ты сорвал банк, а на обратном пути тебе отрезало бы ноги при какой-нибудь железнодорожной катастрофе.

Тут и Янко рассмеялся.

XXVII

Жак любезно улыбался; он старался сохранить прежние уверенные манеры, но всё же от Корошека не ускользнуло, что в последние недели Жак сильно переменился. Там, в лесу, работа, по-видимому, шла не так, как следовало. Яскульский выведал, что там уже выкопали колодец глубиною более чем в сто метров, но всё еще не добрались до воды. Из Берлина одна за другой шли телеграммы. Жак с досадой и раздражением вскрывал их, бегло проглядывал, и его взгляд становился упрямым и холодным. Как-то раз он неожиданно наткнулся в коридоре на Ксавера; Жак вздрогнул и отскочил, — он сделался нервным.

Да он, как видно, немного закутил, этот молодой господин Грегор! Почти каждую ночь возвращается в гостиницу под утро. Корошек слышал, как заливался звонок у входной двери. Коридорный — сонная тетеря, вечно его не добудишься! Молодые господа теперь проводили время в «Парадизе» у Барбары. Корошек никому не хочет вредить, но ведь всем известно, что эта Барбара была прежде в публичном доме в Белграде. Яскульский клялся, что встречал ее там. Тогда ее звали Лола, и она была, по его словам, «бешеной девчонкой».

Нет, Жак теперь совсем не был похож на прежнего Жака. Соня тоже заметила перемену; лицо его вытянулось и стало суровым, а иногда вид у него был совершенно растерянный.

— Что с вами, Жак? — спросила Соня. — У вас заботы? Вы за последнее время что-то побледнели.

Жак качал головою и старался казаться равнодушным.

— Прошу вас, Соня, не будем говорить обо мне. Когда-нибудь я вам всё расскажу, и, может быть, очень скоро.

— Жаль, что вы больше не откровенны со мной, как раньше. Он страдает, что-то его мучит, почему же он молчит? Голос Сони звучал ласково.

Утро. Одиннадцать часов. Светит солнце. Корошек стоит у подъезда гостиницы. Он видит, как Рауль Грегор идет через рыночную площадь с толстым, потертым, совсем порыжевшим кожаным портфелем под мышкой. Рауль направляется прямо к «Траяну», и Корошек уже издали отвешивает ему глубокий поклон. Он знал Рауля по бесчисленным собраниям и конференциям. Нечего и говорить, что Корошек состоял членом всех солидных клубов и обществ, — из деловых соображений, — и во всех этих клубах и обществах Рауль был председателем или вице-председателем, а если не председателем, то уж, конечно, ответственным секретарем или казначеем. Корошек питал к Раулю большое уважение, даже величайшее уважение. Рауль умел быстро разобраться в любой ситуации и всегда давал нужный совет. Трудно себе представить, как сложно в наше время жить на свете! Постоянно возникают вопросы о праве, о компетенции, о подведомственности и бог весть еще о чем! И каким красноречием обладал этот адвокат! «Прошу вас ближе к делу, господин Яскульский!»— а сам он мог говорить несколько часов подряд, и всё время говорил к месту! Корошек поспешил сбежать с лестницы навстречу Раулю.

— Какая честь, господин Грегор, приветствовать вас здесь у нас!

Рауль, однако, очень спешил, — он очень занят, — и спросил только, здесь ли брат.

— Да, он еще не выходил из своего номера.

Корошек озабочен. Ему кажется, что господин Жак переутомлен и стал нервным. А кроме того, он последнее время начал кутить. Сегодня утром он вернулся только в шесть часов и, вероятно, еще спит.

Рауль нахмурил лоб, проворчал что-то про себя и потащился с потертым портфелем под мышкой вверх по лестнице. Он постучал в третий номер. Ответа нет. Толкнул дверь. Жак лежал на постели одетый и спал.

— Ну что вы на это скажете? В одиннадцать часов! Даже башмаков не снял!

Когда Жака разбудил чей-то голос, он с удивлением увидел сидевшего у постели Рауля. Рауль что-то говорил, и Жаку казалось, что он говорит уже давно. Рауль любил слушать самого себя. Если он говорил долго, его низкий голос начинал ритмически «раскачиваться», и когда голос так «раскачивался», Рауль мог говорить часами. Во время знаменитой защитительной речи на процессе Маниу его голос «раскачивался» в течение восьми часов.

Жак ничего не понял из того, что говорил Рауль, но он почувствовал, что Рауль пришел, чтобы в самой вежливой форме сделать ему выговор и предупреждение относительно его образа жизни. Наконец он стряхнул с себя дремоту и закурил папиросу, чтобы проснуться окончательно.

— Чего ты хочешь от меня, Рауль? — спросил он. Рауль сердито взглянул на него:

— Я тебе всё это подробно изложил, но ты, по-видимому, ничего не понял.

Когда Рауль сердился, он пытался под фальшивой дружеской миной скрыть свое раздражение, и его толстое лицо становилось банальным и глупым.

— Как? Значит, люди говорят обо мне? — спросил Жак, насмешливо улыбаясь.

— Да. Зачем ты и твои приятели ведете себя так непристойно? Этот «Парадиз», эта Барбара! Она, говорят, была раньше в публичном доме в Белграде!

Жак усмехнулся.

— Ну и пусть себе говорят, Рауль, — произнес он скучающим голосом.

Рауль скреб свою черную эспаньолку; его телескопы сверкали. У этих современных молодых людей нет никаких нравственных устоев. В обществе есть известные принципы морали, чести, такта, которыми нельзя пренебрегать. Жак прекрасно знает всё это и находит, что всё это просто смешно. Рауль пришел, чтобы совершенно откровенно сказать ему, — они ведь обычно откровенны друг с другом, — что ему не нравится компания, в которой Жак проводит свое время. Ему не нравится, что он так близок с Янко Стирбеем.

— У Янко Стирбея очень расшатаны понятия о морали и праве. Будь осторожен! А этот молодой доктор Воссидло — это же ничтожество! Молодой человек, который крадет товары у своего отца и продает их на сторону! Какое падение нравов! А об этом дураке Михеле, об этом Ники Цукоре и о других я и говорить не хочу!

Тут Рауль вдруг переменил тон. Он заговорил тепло, снисходительно, по-братски. Атмосфера города, очевидно, не подходит для Жака, он слишком долго жил за границей, и эта работа в лесу, эта лесопилка или химический завод — кто вас там разберет, — по-видимому, недостаточно занимают его. Не лучше ли было бы ему опять уехать за границу? В этом случае Рауль был бы готов…

Жак воспаленными глазами смотрел в потолок и молчал. Вид у него был усталый, растерянный, даже грустный.

— Очень возможно, что я опять уеду за границу, — сказал он, немного помолчав, и голос его прозвучал как-то нерешительно и даже смиренно.

Затем Жак снова замолчал и не отрывал глаз от потолка. Куда девались его прежняя самоуверенность и резкость? Тот ли это Жак, который задорно требовал у Рауля сто тысяч крон только для того, чтобы позлить брата? Он приподнялся и сел на постели, устремив глаза в пустоту.

— Это решится в течение недели, самое большее двух, — тихо сказал он.

Рауль добродушно рассмеялся. Он победил. Опыт победил высокомерие юности.

— Ну, не принимай это так близко к сердцу. Разочарование… Мы все пережили это!

Он погладил руку Жака.

Так вот, если Жак снова хочет ехать за границу, Рауль готов помочь ему советом и делом — и даже деньгами. Такой выход был бы, пожалуй, самым лучшим для всех. Во всяком случае, так продолжаться не может, скажем откровенно. Рауль подошел наконец к главному, — до сих пор он только ходил вокруг да около, — к тому, что привело его сюда. Это была Франциска.

— Могу я говорить вполне откровенно, Жак? Люди болтают… Всем бросается в глаза, а дамы буквально возмущены… Ольга передала мне это. Может быть, это клевета, но только говорят…

Он не хочет повторять, что болтают люди. А впрочем, он скажет: открыто говорят, что у него связь с Франциской. С Франциской!