Доктор Воссидло воровал все эти предметы из аптеки отца и таким способом пополнял свои карманные деньги.

— Жак!

Жак остановился. Лео Михель восторженно бросается ему навстречу, и некоторое время они идут вместе. Михель немного горбат, но пусть никто не говорит, что Жак слишком высокомерен, чтобы идти с горбуном. Напротив, он кладет руку Михелю на плечо, почти на горб.

Михель подбоченился левой рукой, а правой оживленно жестикулирует. Он занимается книжной торговлей, но кто покупает книги в этом городе? Михель пишет стихи, иногда помещает статейки в анатолийской газете и состоит корреспондентом одной столичной. Но, к сожалению, отсюда не о чем сообщать. Раньше Михель был анархистом. Он отрицал государство, церковь, семью, одним словом — все. Но теперь он сделался фанатическим приверженцем социалистов: коммунизм, человеческое достоинство, Третий Интернационал, Россия! Он жестикулирует, словно на трибуне. У Жака уже все в голове смешалось.

XV

Снова Жак на «Турецком дворе». Он открывает ворота и преспокойно входит во двор, словно к себе домой. Работница выглядывает из двери хлева и исчезает. Ее суровое узкое лицо кажется Жаку знакомым. Так и есть: это Лиза Еллинек, та самая Лиза, которая когда-то за ложную присягу попала на год в тюрьму. Воспоминания о злосчастном судебном процессе всё еще призраком витают над мрачной усадьбой.

Из хлева вышел Миша и с недоверчивым видом поплелся навстречу Жаку. И чего нужно здесь этому господину Грегору? Почему он не приходил, когда Маниу был еще жив и спрашивал о нем? В окнах кухни показались головы двух служанок. Миша сделал им знак исчезнуть. Он знает здешнее бабьё, очень хорошо знает! Ему тоже перепадало кое-что за эти годы. Девушки с годами не становились моложе, оставаясь в усадьбе, а Маниу любил только молодую кровь. И всё-таки Миша был нем как рыба, когда его допрашивали в зале суда.

Жак вынул из кармана пачку табаку и протянул Мише. Он шел мимо, ему пришло в голову заглянуть сюда. Он хотел выразить соболезнование Франциске, но ему сказали, что она уже уехала. Жалко!

— Ты не знаешь, куда она уехала, Миша? Я хотел бы ей написать.

Нет, Миша ничего не знает. Она поехала к какой-то тетке.

— А когда она вернется?

— Она ничего не сказала, наверно через несколько недель.

Жак в задумчивости расхаживал по двору. Вот он, этот проклятый колодец! Жак подошел к самой земляной куче. Он тщательно разглядывал землю, оставшуюся после засыпки колодца, взял полную горсть и долго растирал ее руками. Затем он даже понюхал ее! Миша стоял И смотрел на него с удивлением. Тут же лежало еще несколько крупных камней, и их господин Грегор тоже очень внимательно осмотрел. Несколько красных и светло-серых осколков он спрятал в жилетный карман. Вдруг он взглянул на Мишу и спросил:

— Усадьба принадлежит теперь, конечно, Франциске? Они ведь как будто совсем помирились?

— Да, они помирились. Она жила в Бухаресте, но каждый год летом приезжала сюда. Ведь тогда она была совсем девчонкой, бог знает, что ей взбрело в голову.

И Миша рассказал, что Франциска после похорон горько рыдала во дворе. Двери дома были еще запечатаны судебными властями. Франциска как безумная целовала Лизу и говорила, что никогда не забудет ее поступка. А Лиза, так та три дня плакала!

— Только женщины умеют оценить человека, — сказал Миша.

Будет ли Франциска сама хозяйничать в усадьбе или продаст ее? Миша ничего не знал, решительно ничего. Всем работницам Франциска объявила расчет, только Лиза и Миша временно остались. Франциска обещала им обоим по двести крон, как только она получит деньги.

Жак улыбнулся:

— Верно, у Маниу не очень-то много осталось?

Миша покачал головой:

— У старого Маниу осталось не так уж мало!

Но Жака, казалось, всё это уже больше не интересовало. Он распрощался с Мишей.

— Когда она вернется, Миша, ты ей скажи, что я заходил выразить ей соболезнование. А еще лучше, если ты придешь ко мне в «Траян» и скажешь, когда она приедет. Я ведь был дружен с ее отцом. Ты получишь за это три кроны на чай.

За три кроны Миша готов был пойти в город даже ночью, в самую лютую стужу.

XVI

После каждой долгой разлуки Янко не сразу находил свой прежний тон с Жаком, не сразу делался вполне искренним и непринужденным. В первые дни он бывал несколько робок неуверен, даже немного стеснялся Жака, он, который всегда отличался находчивостью и развязностью! Жак иронически улыбался, слегка подтрунивал, и Янко чувствовал себя совсем уничтоженным. В самом деле, кто он такой? Скучный провинциальный тип, вот и всё! Еще больше, чем прежде, он восхищался необыкновенной уверенностью Жака, его умением разрешать все жизненные проблемы сухо, умно, без всякой примеси сентиментальности. Ему, Янко, жизнь, наверно, всегда будет казаться запутанным, непроницаемым лабиринтом.

Но сегодня, в первый раз после своего возвращения, Жак вновь слышал прежний, лишенный всякого притворства голос Янко. Они поужинали в городском доме Стирбеев, во «дворце», как называли маленький скромный особняк, и теперь сидели с папиросами. В комнате было так темно, что, расположившись в удобных креслах, они почти не видели друг друга.

Комната Янко была велика и неуютна, заставлена громоздкой мебелью и увешана старомодными картинами. Жак не мог понять, как можно жить среди всего этого старого хлама и этих ужасных картин. Но Янко был совершенно равнодушен к обстановке комнаты, — он ее просто не замечал.

Над креслом Янко после долгого многозначительного молчания поднялась тонкая струйка папиросного дыма.

— Значит, ты ее видел, — несколько понизив голос, сказал он. — Ну что же, разве я преувеличивал? Когда я увидел ее в первый раз после двухлетней разлуки, я несколько дней ходил как в тумане. Она для меня, Жак, понимаешь ты, — может быть, это звучит очень банально, — она для меня какое-то высшее существо. Ее нелегко понять. Она кажется всегда одинаковой, и в то же время каждый раз другая. — Янко замолчал, как будто ожидая, что скажет Жак, но тот не шевелился.

— Она горда и смиренна, — продолжал Янко, — она религиозна, но в то же время у нее критический ум. В глубине души она очень серьезный человек, но любит шутку… Э, да где мне ее разгадать! Ведь она в десять раз умнее и в сто раз лучше меня. Но я ее чувствую, Жак, и чем больше ее понимаю, тем больше люблю. А чем больше я ее люблю, тем больше желаю. Вот я какой! Просто зверь!

Янко остановился, но Жак и теперь не произнес ни слова. Немного погодя Янко презрительно добавил:

— Скучающий зверь!

Он долго молчал, и Жак слышал, как он глубоко дышит. Затем он вдруг засмеялся насмешливо и сухо; этот смех хорошо был известен Жаку. Он знал, что Янко испытывает сейчас непреодолимую потребность исповедоваться и каяться в грехах, беспощадно осуждать себя и заниматься самобичеванием для того, чтобы на следующий же день приняться за старое.

— Скучающий зверь, да, — повторил Янко с полным удовлетворением, — да, в этом всё дело! Скука — причина всех моих несчастий. Я скучаю потому, что я не творческая натура, меня, в сущности, ничего не интересует, я ничем не могу по-настоящему увлечься. Ты интересуешься машинами, расщеплением атома, а меня ничто не интересует. У тебя есть призвание, профессия, которая тебя захватывает, придает смысл твоей жизни, а моя служба внушает мне отвращение!

Густая волна дыма поднялась к потолку над креслом Янко. Молчание.

— Чего я, собственно, хочу? — спросил Янко, обращаясь с этим вопросом не столько к Жаку, сколько к самому себе. — Вот видишь, Жак, в том-то вся беда, что я не знаю, чего хочу! А пока я ничего не хочу, я скучаю, а оттого что я скучаю, я начинаю кутить. Играю ночи напролет в карты, ищу приключений с женщинами. Да, женщины, по правде говоря, — единственное, что еще не внушает мне скуки… — Янко презрительно рассмеялся. — Вот моя жизнь. Да, к сожалению, это верно — я никогда не остепенюсь. Во мне работают какие-то силы, которые, я чувствую это, хотят моей гибели!