Только тогда я покрыл зеркало серебром. Затем мы смонтировали телескоп и направили его к звёздам. Мы сделали первые фотографии. Мы увидели то, чего никто до нас не видел. Мы первыми увидели квазар. Мы увидели планету Плутон. Мы увидели звёздную туманность, которая находилась в процессе распада и на следующую ночь вовсе исчезла с небосвода. Мы увидели непонятное тёмное тело, озадачившее всех нас. Кто-то из астрономов сказал, что это небесное явление предвещает славу и богатство. Но я понял, что на зеркале появилось инородное тело. На следующий день я осмотрел поверхность стекла. И ничего не нашёл. На следующих фотографиях тень переместилась, изменив форму. Тогда я накинул на зеркало сеть с мелкими квадратными ячейками и точно определил то место, где должна была находиться пылинка. Я направил микроскоп на стекло. И увидел лишь свет, исходящий от лампы прибора. Передо мной было только моё собственное отражение.

И тут я понял, что зеркало это должно быть живое. Глядя на своих коллег, я видел, что они довольны, они поздравляли меня и друг друга с блестящими результатами и радовались в предвкушении торжественного открытия. Нимало не беспокоясь, они вытеснили эту маленькую бродячую тёмную амёбу из своей картины мира.

Тогда я поехал за ней. Кадму в третьей книге «Метаморфоз» пришлось странствовать по свету в поисках женщины. Одиссей отправляется из дома за одной и возвращается домой к другой. И Тристан. И Соломон.

Я вспомнил о них, чтобы заручиться поддержкой истории: значит, я не единственный идиот, готовый объехать полсвета в поисках женщины. Мне казалось тогда, что гнало меня в путь подозрение, что у неё, оживившей мёртвое стекло, должно было быть и другое Зеркало. Теперь, когда моя душа похожа на полированный гранит, я могу позволить себе сказать, что к тому же мне её страшно не хватало.

Я нашёл её в Копенгагене. Она готовила выставку своих зеркал и линз в парке Тиволи. Ночью я перелез через кованую решётку сада.

Она была одна.

— Ты пришёл, чтобы увидеть Зеркало, — сказала она.

— Значит, оно всё-таки существует? — спросил я.

— Да, — ответила она и рассказала мне о нём.

— Тот, кто смотрит в зеркало, — объяснила она, — видит то, что хочет увидеть или боится увидеть. Я всегда понимала, что если захочу создать зеркало, которое отражает действительность, то это зеркало само должно быть живым организмом, который воспринимает состояние наблюдателя и показывает изображение, исправленное в соответствии с этим состоянием.

Она отвела меня в угол комнаты. Прислонённый к стене, там стоял прямоугольник высотой в человеческий рост, закрытый жёлтой тканью. Это могла быть картина. Она сбросила ткань. Сначала это было похоже на обычное зеркало. Потом я увидел, что в тёмном помещении появился слабый свет, который, казалось, шёл откуда-то из-за зеркальной поверхности. И ещё я увидел, что зеркало не пребывает в покое, что по краям его происходит какое-то слабое волнообразное, плазматическое движение. Я встал прямо перед ним.

Я повторяю ещё раз: никто не обязан верить тому, что я сейчас рассказываю. Я сам в это не верю. По ночам, когда я не могу заснуть, я думаю о том, не повредилась ли моя память. Эти мысли не дают мне уснуть. Но они придают моей бессоннице хотя бы какой-то смысл.

Сначала я увидел собственное отражение таким, каким я его знаю. Таким, каким, мне казалось, я его знаю. Но лицо моё было искажено. Я коснулся своей щеки и понял, что лицо спокойно. Я понял, зеркало знает, что моё самообладание — напускное. Чтобы приблизиться к истине, оно показало мне преувеличенное изображение моего внутреннего беспокойства.

Потом образ пришёл в движение. Возникло несколько несвязанных, перекошенных изображений меня самого. Я попытался рассмотреть каждое из них. Тогда они быстро начали сменяться. Я сосредоточился на том, как Зеркало представляет мою внешность. Теперь я вообще исчез с зеркальной поверхности, а вместо этого передо мной вихрем пронёсся целый ряд картин, которые я опознал как самые свои сокровенные желания и страхи. Я видел, как Зеркало пытается уравновесить те волны картин и состояний, что проносились внутри меня.

Я закрыл руками глаза. Попытался успокоиться, чтобы остановить Зеркало. Я сказал самому себе — что бы оно там ни показывало, я буду смотреть на это хладнокровно и спокойно, потому что буду знать, что это правда.

Когда я убрал руки, я увидел отражение комнаты, в которой я находился. Я узнал широкие грубые доски пола и сочетание позолоты и копоти на стенах. Но меня в ней не было, и сама комната уже не стояла на месте, а закручивалась спиралью, уходя в бесконечность.

Зеркало отразило моё ожидание правды. И чтобы сбалансировать это отображение, оно показало мне то, что явно не соответствовало истине.

Я всегда считал, что в моём характере есть какое-то ослиное упрямство и неотёсанность, которые всегда будут ограничивать мой мир, но которые при этом защитят меня от безумия. Теперь я увидел, что и это было заблуждением. Что здесь я участвую в жестокой игре, от которой кто угодно может сойти с ума.

Я схватил со стены обычное квадратное туалетное зеркало и поднёс его к Зеркалу, чтобы заставить его показать правду о самом себе. Оно ответило, но при этом не показало меня, не показало находящееся перед ним зеркало, а показало лишь стену позади меня — и ничего больше.

Я посмотрел на шлифовальщицу, и в это мгновение Зеркало показало, что я бы отдал всё — даже возможность увидеть Зеркало — за возможность прижаться к её люминесцентной коже. Я увидел, что моя любовь разоблачена, и возненавидел эту свою зависимость, и мне пришло в голову, что я мог бы убить эту женщину. Одновременно с этими мыслями Зеркало показало, как мои руки смыкаются на её горле. Тогда я сделал шаг вперёд, чтобы уничтожить её, её, единственную свидетельницу моей наготы, но Зеркало видело меня насквозь и показало меня стоящим перед ней на коленях, хнычущим от малодушия.

Я не мог отойти от Зеркала, но я повернулся к нему спиной. Увиденное не имело ничего общего с тщательно воспроизводимой плоской действительностью обычного отражения. В нём было пространство, более глубокое, чем мне когда-либо доводилось видеть. Я больше не мог определить, где был настоящий мир — в Зеркале или вне его.

— Откуда, мой ангел, — спросил я её, — я могу знать, что ты сама существуешь в реальности, а не просто представляешь собой преломление света, созданное этим вот зеркалом?

— Ты никогда этого не узнаешь, — ответила она. — Я даже сама не уверена. Когда я закрываю глаза, мне представляется то время, когда я делала Зеркало. Но ведь эти воспоминания могли быть созданы Зеркалом, когда оно создавало меня.

С тех пор мне стало ясно, что этот вопрос и для меня навсегда останется неразрешимым. Тот ли я, кто пишет сейчас о том, что когда-то пережил? Или же это повествование прибавляет что-то к моей жизни, так что можно сказать, что я возникаю, только когда пишу, то есть в некотором смысле именно это изложение делает меня тем, кто я есть на самом деле? И как оно изменяет меня? Когда Эдгар По пишет о зеркалах — в «Мистификации», например, или в «Философии обстановки» — он становится поверхностным, ровным, равнодушным, словно сам его язык становится зеркалом. Неужели то же самое произойдёт и со мной?

Европейской науке не удалось разрешить античный спор между сторонниками Аристотеля и Галена.[78] Дать ответ на вопрос, насколько тот, кто смотрит, пассивно воспринимает оптическую копию действительности и насколько сам формирует то, что видит. Стоя перед этой женщиной, я понял, что этот спор изначально был лишён смысла, потому что вопрос поставлен неверно. Вопрос предполагал наличие неизменной действительности при наблюдении. Но неизменности не существует. Как только мы открываем глаза, мир начинает меняться. И мы сами вместе с ним. Наблюдать за реальным миром — это не значит постигать какую-то структуру. Это значит подвергать себя колоссальным изменениям и инициировать их.