Доктор Харальд Пиль, специалист по неврологии и психотерапии.

«Из-за чего вы, в конце концов, на лечении?», — осведомился Волберт. Но адрес Пиля он у меня не спрашивал. Это только сейчас до меня дошло. Неожиданно я показалась самой себе такой прозрачной. Это было отвратительное чувство.

И потом я разговаривала с Пилем о гневе, ненависти, бессилии, ревности и недоверии, как уже сотни раз прежде. Я знала точно, как мне нужно себя вести, чтобы держать его на безопасной дистанции. Я рассказала ему даже о полицейском, который водил меня за нос и хладнокровно предоставлял мне наскочить на мель в то время, пока держал меня в уверенности, что верил мне и был на моей стороне.

Я коротко рассказала, также, об отсутствии горя по Роберту и о предложении Олафа дать себя загипнотизировать и таким способом узнать, как я действительно провела выпавшие из моей памяти часы в ночь на пятницу.

Так, постепенно, я подошла к существу вопроса. Мне понадобились только пара фраз. Пиль сразу же попался на мою удочку. «Ваша невестка не могла воспользоваться вашей машиной, Миа. Она была ночью дома, Миа».

«Сколько она вам за это заплатила?», — спросила я.

Он даже не наморщил лоб, сидел там, как всегда — гном, в слишком большом для него кресле. «Как должен я это понимать, Миа?»

«Так, как я это сказала, — отвела я. — Волберт сказал, что вы подтверждаете алиби Изы. Но Вас не было ночью в доме, я это знаю».

«Естественно, нет, — сказал Пиль. — Ваша невестка позвонила мне ночью, в начале третьего».

Изабель была расстроена и сильно нервничала, сказал Пиль. Истерически звучавшим голосом, доложила она ему об ожесточенной ссоре между мною и Робертом и потребовала, чтобы он немедленно приехал, пока я всех не поубивала.

Но Пиль делал домашние визиты только в исключительных случаях, а в два часа ночи — вообще никогда. Он был ограниченным идиотом и видимо не понимал, в какую телегу его впрягли. Мне было трудно сохранять спокойствие в то время, пока я его слушала.

Он пытался успокоить Изабель. Она не должна волноваться ни о своем муже, ни о своем брате или о себе самой. В том, что касалось этого вопроса, он был в себе полностью уверен. Он ведь верил, что знает меня и может во сне предсказать мои реакции.

Телефонный разговор не был для меня доказательством. Изабель могла позвонить откуда угодно, даже с автозаправки. Что я и сказала ему вполне отчетливо.

Пиль покачал головой. Разговор с моей невесткой внезапно оборвался, сказал он, после ужасного крика и сильного грохота. Тогда он все-таки забеспокоился и перезвонил. И он застал ее дома. Правда не сразу, это длилось около десяти минут, пока она подошла к телефону.

За эти десять минут Роберт, по словам Изабель, покинул дом, я исчезла в своем Ателье, а она заперлась с братом. А у Йонаса в комнате телефона не было. Она услышала, как он звонил в спальне, доказывала она Пилю, и она не решалась сразу выйти. Она была вместе с Йонасом и испытывала панический страх, что я могу прийти, перерезать ей горло, а ее беспомощного брата скинуть с лестницы вниз. Якобы, я этим угрожала.

Телефонный разговор продолжался почти час. Пиль посоветовал ей уведомить полицию, если она воображает себя в опасности. Но Изабель не хотела делать этого своему бедному мужу. Чтобы его любимую сестру забрал патруль и запер в камере-вытрезвителе,[6] это бы разбило ему сердце.

Эта проклятая стерва! Изе снова удалось умело сходить с козырей к своей выгоде. Битый час умасливала она Пиля, чтобы держать его на линии и обеспечить себе алиби. Зачем доставлять хлопоты полиции и причинять еще большее горе измученному Роберту, когда есть ведь компетентный специалист, который может укротить дикого зверя.

Я не смогла удержаться и фыркнула. Но представление это было таким комическим. Значит, я должна была кровожадно ворваться в спальню, и она хотела ткнуть мне навстречу телефонную трубку. А в трубке бы Пиль пел колыбельную или бормотал заклинание. Пиль не видел здесь ничего смешного. «Миа, вы находились той ночью в исключительной ситуации».

«В такой ситуации я нахожусь уже девять месяцев, — сказала я. — А в прошедшие дни у меня были все причины и дюжина возможностей для того, чтобы перерезать глотку этой бабе и запустить в полет ее калеку. И что же случилось? Ничего, потому что я ничего не смогла сделать. И вы еще хотите мне внушить, что я убила своего брата».

«Этого я и не пытался, Миа, — возразил он. — Чувствуете вы, что вы могли это сделать?»

«Оставьте меня в покое с вашими «чувствами», — сказала я. — Вы присутствовали при финале, но были слишком глупы, чтобы понять, куда это должно привести».

Господь милостивый, как же я была рада, что уже давно поговорила с Волбертом о Хорсте Фехнере. До меня дошли, наконец, истинные масштабы плана. Изабель знала, что она автоматически попадает под подозрение и одного только показания ее брата недостаточно, чтобы исключить ее из числа подозреваемых. Она нуждалась в безотказном алиби. И она его раздобыла, причем именно у моего терапевта.

Как бы это выглядело, если б я только сейчас вытащила Хорста Фехнера перед Волбертом, как кролика из шляпы. Изабель должна была только всучить Фехнеру мой кольт. Это она сделала, наверное, за те десять минут, когда Пиль пытался ей дозвониться.

Но он просто не хотел этого понимать. А я понимала все больше. Неожиданно до меня дошло, о чем сожалел Волберт, когда я сказала, что мне это только приснилось. Не приснилось мне это! Волберт понял это намного раньше меня. Хорст Фехнер заходил ко мне ранним утром. Убийца Роберта положил мне руку на плечи и поинтересовался: «Ты спишь, Миа?»

Я должна была намного раньше до всего этого дойти. Странный тон, каким он констатировал, что они могли бы целую неделю праздновать с того, чем я накачалась. Роберт так никогда обо мне не говорил.

Я хотела сказать еще об этом Пилю. Но он уже бросил украдкой взгляд на часы. Мое время истекло. А внизу перед домом ждал Волберт. Значит, я должна была объяснить это ему. Он и без того мог больше предпринять, чем психотерапевт.

Но я еще не была готова уйти. Тут было еще кое-что. «Роберт был у вас, — сказала я. — Я знаю это из одного достоверного источника. Что он от вас хотел?»

«Информацию о вашем душевном состоянии, — ответил Пиль по-существу. — Он поинтересовался, рассказывали ли вы мне о галлюцинациях. Ему казалось, что я могу судить, описывали ли вы мне реально-происшедшее или свое ирреальное восприятие».

«А этого вы не могли», — констатировала я.

На это он не ответил. Он провел меня к двери, как делал это всегда, пожал мне на прощание руку и улыбнулся, излучая глубокое убеждение. «Мы увидимся в четверг, в обычное время, Миа. Может быть, мы сможем тогда вернуться к предложению господина Вехтера. Это было бы разумно и желательно для вас самой — внести ясность. Очень вероятно, что вы просто не хотите помнить. Вы понимаете, что я имею в виду. Вы склонны к тому, чтобы оттеснять нежелательные факты. И вы знаете, что о том, что мы на наших встречах обсуждаем или обнаруживаем, я не имею права предоставлять информацию даже в суде».

Если бы в моем распоряжении были две здоровых руки, я бы скрутила его морщинистую шею. Он мог бы мне по-другому объяснить, что он отказался дать Роберту информацию, а меня считал Каином.

Волберт смотрел мне на встречу со своей неизменной улыбкой. Он открыл мне дверь автомобиля. Он сразу же отъехал, влился в поток машин, его взгляд был устремлен прямо.

Ему понадобились двадцать минут, чтобы доехать до полицейского управления. Во время поездки он не сказал почти ни слова, но он по-крайней мере слушал, пока я рассказывала, что мне это не приснилось, что Хорст Фехнер — убийца Роберта, и что сразу после убийства он был в моем Ателье. По его реакции, однако, можно было ясно понять, что точно с таким же успехом я могла ему втолковывать, как осуществляется прогноз погоды. Он только пожал раз коротко плечами и улыбнулся своей всезнающей улыбкой доброго дедушки.