Похоже было, что старик и в самом деле огорчился несоответствием угощения его вкусу: как будто посуровел, от его молчаливых взглядов потянуло холодком. И только после второго стакана чая, крепкого, с вареньем из уральских «раек», он «потеплел» и почему-то стал рассказывать о Клементии Ушкове, крепостном крестьянине, рудознатце и строителе, трудившемся на демидовском заводе. Портреты Ушкова не дошли до наших дней, да и вряд ли писались с него портреты, зато сохранились дела этого подневольного уральского мастерового, чудесные дела, перед которыми бессильным оказалось даже само время. Одно из них — знаменитая плотина, построенная Ушковым и прозываемая в народе его именем.

Демидовский завод работал на вододействующей силе и испытывал в плотине большую нужду. Из года в год берега реки обследовали разные механики, в том числе и «привозные», чужеземные, но места, годного под плотину, никто из них так и не нашел. Тогда Клементий Ушков написал начальству «представление»: он-де знает, где поставить плотину, сам берется построить ее в три лета и сверх того наблюдать, чтоб устройство действовало исправно.

Одно только условие ставил крепостной: Демидов даст волю двум его сыновьям, Михаилу и Савве. За себя он не просит, были бы счастливы дети. А если вольной сыновьям не будет, то ни за какие деньги не станет он делать эту работу.

Больше ста лет уже стоит плотина, возведенная Ушковым, и диву даются люди, откуда узнал крепостной мужик все ученые премудрости, без которых невозможно было построить такое. Но не меньше восхищает людей и характер Ушкова, твердый, властный и, несмотря на рабское положение крепостного, очень гордый…

Митя слушал с интересом, однако не мог понять, что настроило Максима Андреевича на исторический лад. А старик, отхлебывая четвертый стакан, продолжал:

— И ты учти, завсегда гордые были наши русские мастеровые. И щедрые. Это и по истории видать. Настоящий мастер никогда в тайности не держит свое уменье. Ежели человек на своем мастерстве сидит, как тот скупец на сундуке с золотом, считай, мастерство то загинет еще раньше, чем сам он в могилу сойдет. В прежние времена, случалось, секретничали мастера. Но не от хорошей жизни, понятно, а чтоб незаменимым быть, чтоб хозяину не просто было за ворота выставить. А нынче нечего бояться и не от кого таиться — сами всему хозяева. И тебе, голубок, нету причины теряться. И гордости хорошей надо бы тебе побольше иметь…

От удивления Митя отставил блюдце с чаем. С чего, интересно, Максим Андреевич взял, что он теряется, что ему недостает гордости?

— А это? — Старик потянулся было за вареньем, но на полпути остановился и показал пустой ложечкой в угол.

— Что там? — поинтересовалась Екатерина Антоновна.

— А ты у него спроси! — острым голоском воскликнул Максим Андреевич. — Гостинчик там. И какой бы ты думала? Ну? Сроду не отгадаешь. Водочка!

Екатерина Антоновна недовольно собрала губы, покачала головой:

— Ой, неладно придумал, Митя! Максим Андреич забыл уж, какая она. Ему и смотреть на нее доктора не дозволяют…

— Да не в том соль! — Старик рассерженно бросил ложечку, и она ударилась о блюдце. — С приношением пожаловал, понятно тебе? Ублажить машиниста своего решил. Даже тошнехонько на душе стало: напомнил старорежимные времена. У меня у самого был машинист — за науку приходилось бутылочками ему платить… — Он резко повернулся к Мите: — А у тебя это откуда? Всем как есть новый человек, а от него тухлой стародавностью понесло. Я лично батьку твоего, Тимофея Иваныча, обкатывал, но он водкой меня не паивал. Где откопал ты этот обычай? А я вот возьму это твое приношение, да и снесу в комсомольский комитет, будет тебе заместо рекомендации…

Некоторое время Митя молчал, поняв наконец, при чем тут и гордый крепостной Ушков, и щедрые русские мастера.

— Как вы могли… — заговорил он срывающимся голосом. — Как вы могли, Максим Андреич? У меня и в мыслях… Если б я знал, что вы такое припишете… Разве ж я «ублажать» пришел? Я думал… Просто захотелось мне что-то приятное… Вы же для меня… Я бы и к отцу своему так пришел, если б он был живой… Только он, я знаю, ничего бы такого… Он скорее всего сказал бы: «За угощение с первых твоих заработков — благодарствую. Но смотри не завлекайся этим баловством…» — Голос у Мити вдруг задрожал, и он умолк.

Екатерина Антоновна с осуждением поглядела на мужа:

— В самом-то деле, чего ты напустился? Человек от чистого сердца, а его за это… Он, поди, и понятия не имеет про то, что ты тут намолол. Зачем же темное во всем видеть?

Максим Андреевич долго молчал, пощипывая желтые усы. Потом посмотрел на Митю открытым взглядом.

— Ну, коли так, Димитрий, — сказал он негромко и проникновенно, — прости ты меня. Старые-то глаза и в новине, знать, старину видят… Словом, прости, голубок. Антоновна, две рюмки…

Пока он доставал из-под цветочного столика бутылку, Екатерина Антоновна поставила на стол две граненые старинные рюмки толстого белого стекла.

Близко поднося их к глазам и щурясь, Максим Андреевич не спеша наполнил одну, потом другую, так же не спеша заткнул бутылку бумажной пробкой и поднял свою рюмку.

— За тебя, значит, голубок. За все хорошее… — Он потрогал жесткие усы, в которых пряталась улыбка. — И еще скажу я, как сказал бы твой батька: «Смотри без баловства! Чтоб она никогда силу над тобой не имела…»

Пригубив, старик поставил рюмку, суетливой своей походкой вышел из комнаты и быстро вернулся.

— А это мой отдарок тебе, Димитрий, — сказал он, протягивая Мите плоский черный карманный фонарик. — Может, сгодится когда. Не больно казист он, правда, а мне сколько уж лет хорошо светил. Пускай теперь тебе посветит…

Митя поднялся и, обеими руками принимая подарок, почти шепотом проговорил:

— Спасибо, Максим Андреич…

Возле калитки Митю встречала мать.

— Поздно-то как сегодня! — Тонкими пальцами она коснулась его плеча, заглянула в глаза.

— Получку выдавали, вот и задержался. — Он взял мать под руку и направился с нею во двор.

Марья Николаевна рассказала, что несколько минут назад прибегал Алеша, радостью поделился: его тоже переводят на паровоз.

— На одной машине будем, — оживился Митя. — Кочегар из нашей сменной бригады в помощники переходит, Алешка на его место…

Раздевшись, он вошел в столовую и устало опустился на кушетку.

— Сейчас поесть соберу. Остыло все, поди… — Мать засуетилась, как бывало, когда из поездки возвращался отец.

— Подожди, мама. — Митя протянул ей крохотный ключик на кожаном шнурке. — Возьми там кой-что…

Как ни старался он казаться равнодушным, но мать услышала в голосе его торжествующие нотки. Так всегда после получки делал отец. Он приходил с работы, умывался, а потом, как бы между прочим, говорил: «А ну, Марьюшка, достань-ка там кой-что…» — и протягивал ей ключик. Она открывала сундучок и находила конфеты, какую-нибудь материю, деньги…

Должно быть, мать вспомнила сейчас об этом, потому что глаза ее вдруг затуманились.

Марья Николаевна принесла из прихожей сундучок, открыла его и достала картонную коробку. В ней красовались добротные и нарядные туфли.

— Кому это? — спросила она, осторожно коснувшись пальцами мягкой коричневой кожи.

— Тебе, мама. Ты же хотела…

— Когда это было! И в уме ли ты — на этаких-то высоких подборах?

— А что? Ты ведь у меня совсем еще молодая…

Оглядывая обновку, Марья Николаевна, блестя глазами, проговорила:

— Спасибо, Димушка! Сама-то я, наверное, и не собралась бы.

— Конечно. Для себя никогда не хватает времени…

Когда мать достала из сундучка деньги, он, внимательно поглядев на стены, серьезно сказал:

— Знаешь, что я надумал? Летом дом перебирать станем. Нужно подновить его малость.

Марья Николаевна тихо подошла к нему, обняла за плечи, прильнула своей влажной щекой к его щеке:

— Милый ты мой, Дмитрий Тимофеевич! Дождалась я. Дождалась…